Туристу интересно все понемногу паломнику
Туристу интересно все понемногу, паломнику – только те святыни, ради которых он снялся с места и отправился в свой долгий путь. Турист подвержен настроениям. Паломник слышит зов.
Турист то рассеян, то восхищен, смотрит «смутно и зорко», его капризы зависят от погоды и самочувствия. Вчера он бегал по крутым каменным улочкам, натаптывал себе мозоли в музеях, отснял кучу пленок: «Галочка, лицо немножко в сторону, – у тебя тень под носом… Фонтан заслоняешь…» Сегодня он валяется в номере и никуда идти не хочет, ну разве что, может быть, в ресторан: сепия в собственных чернилах, седло барашка с маринованными кумкватами, бомбошки с помпошками. Может себе позволить. А может и расхотеть.
Паломник обязан пройти, проползти, доковылять, дотянуться. Мозоли его – медали его; дорожная пыль – как почетная мантия. Чужие идолы, прочь с дороги! Маршрут паломника прочерчен горящей линией, огненным пунктиром во мраке, он не выбирает, он не колеблется, он точно знает, куда идет и зачем, он точно знает, что будет ошеломлен, что он возрыдает и возликует, что неприметные для туриста вещи – гладкий камень, шершавый ствол дерева, песчаная отмель, поворот дороги, ветки, полощущие листья в мутной речке, силуэт горы в дожде, проблеск в тучах – все это исполнено смысла и волнения, все это говорит, зовет, смотрит, пронзает и ослепляет.
Турист говорит: «Ну, слава Богу, отметились…», «А чего туда ходить – там такие же развалины, как всюду».
Паломник не может быть разочарован: отродясь не бывало такого, чтобы паломнику святыня не понравилась.
Но это в теории, а на практике человек обычно и сам не знает, кто он – турист или паломник.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.
Продолжение на ЛитРес
Туристы и паломники
Туристы и паломники Небесный град Иерусалим Горит сквозь холод и лед, И вот он стоит вокруг нас, И ждет нас, И ждет нас… Борис Гребенщиков Туристу интересно все понемногу, паломнику — только те святыни, ради которых он снялся с места и отправился в свой долгий путь. Турист
Mакговерны теперь — обычные туристы
Mакговерны теперь — обычные туристы Сент-Томас, Виргинские острова (United Press International). Сен. Джордж Макговерн, теперь не охраняемый Секретной службой, в четверг стоял в очереди вместе с обычными туристами, чтобы вылететь на Виргинские острова на неделю отдыха после
7. Единственный pecурc королевства: паломники
7. Единственный pecурc королевства: паломники В 1930 году Ибн Сауд благодаря помощи своих бедуинских войск закончил завоевание Аравийского полуострова, который вскоре будет носить его имя. Он безраздельно правит на абсолютно негостеприимной земле, внешне лишенной всяких
Туристы об Олимпиаде в Сочи
Туристы об Олимпиаде в Сочи «Мы, когда ехали на Олимпиаду, думали, что все будет происходить в Сочи. Сняли гостиницу именно в Сочи. Оказалось, что на соревнования надо ехать сначала на электричке, а потом и на канатке. А после соревнований — обратно: давка на канатке, давка
Туристы ждут пожара
Туристы ждут пожара Наталья Литвинова На рынке выездного туризма предложение по-прежнему превышает спрос, демпинг и горящие туры снова задают тон сезону. Крупные туроператоры стараются не ввязываться в ценовые войны и делают ставку на создание других конкурентных
Зачем вы туда едете?
Было время, когда прихожанам, подходящим благословиться в паломническую – действительно паломническую – поездку, я задавал вопрос: «А зачем вы туда едете?». Когда же они отвечали: «Ну как же, там такие святыни!», я им на это говорил : «А разве здесь, дома – не святыни? Вот Христос – Он всегда здесь. Вот величайшие святыни Тела и Крови Его, на этом престоле – разве надо за ними ехать за тридевять земель?». Кто-то что-то мне отвечал, кто-то смущенно умолкал, все получали благословение, и все – уезжали, куда наметили…
А сейчас, когда прошли годы, я думаю: ну и правильно делали.
Кроме того, прихожане, как я убедился с годами – вовсе не так наивны и косны, как часто бывает удобно считать иным священникам, утвердившимся в привычной надменной учительной позе. Люди, они ведь всё способны понять. И понимают: как и во всем на свете, в православии – много граней, много сторон.
Есть православие креста и кенозиса, нам его не избежать в жизни, как и Христос не захотел избежать Голгофы. И это – всегда с нами, ведь наш многоскорбный путь в Царство и к Воскресению вслед за Ним только-только начат, сколько бы мы ни прожили на земле.
Но есть ведь и православие, если можно так условно выразиться, подарочное, яркое, как отзвук и отсвет райской радости, без которой может скукожиться, заплесневеть унынием живая душа человеческая.
Настоящие паломники понимают: этой радости слишком много не бывает, и одно дело – неделю пожить в Оптиной, в Дивеево, в Бари у святителя Николая или на Афоне, и совсем другое – жить и тянуть тягло ежедневности у этих святынь постоянно.
Понимают они и еще одну важную вещь: внешняя святыня христианства – это внешняя грань того, в чем происходит незримое действие Духа Святого, и, с верою прикоснувшись к святыне, ты не сможешь остаться прежним, в чем-то важном ты изменишься, и эту благую перемену должен нести дальше в свою обыденную жизнь.
Фото: Noam Chen / Israeli Ministry of Tourism / Flickr
Побывав у дальних святынь, ты никогда больше не забудешь о вселенскости христианства, и коросты местечкового снобизма и шовинизма навсегда сползут с тебя. Получив просимое у чудотворной иконы, ты должен еще суметь удержать дар, суметь применить его для благих перемен в жизни своей и своих ближних.
Мне самому помогли переменить отношение к паломничеству не теоретические умозаключения, а поездка на Святую Землю. Друзья звали меня туда весьма упорно, а я все отнекивался, мол, зачем, мне интересны не камни, а люди, и в таком роде… Но они оказались упорнее, и однажды я таки поехал. Когда я ступил на эту землю ногами, я почувствовал: здесь она – прочная. Когда я увидел в свете утренних лучей золотой Иерусалим, сходящий с неба (мы действительно «восходили» ввысь , то есть ехали в Иерусалим из Тель-Авива), я понял: да, здесь я наконец-то дома, хотя, может быть, в земной жизни больше не смогу сюда приехать никогда.
И нашел я здесь не артефакты, не камни, но камни веры живые – своих друзей, и с тех пор слова «Христос посреде нас» наполнились для меня совершенно конкретным смыслом…
Вернулся я совсем не тем, кем уезжал, Святая Земля вошла в меня и стала той моей частью, которой, оказывается, раньше мне недоставало, и иным путем, кроме поездки туда, это восстановление произойти не могло…
Так что теперь, благословляя паломников, я тоже рад их летней, вольной радости. И пенять им , дескать, настоящие паломники ногами идут, я точно не стану: сам-то я в Израиль самолетом летал.
И всем им искренне желаю: Ангела в пути! Главное, вернитесь живыми-здоровыми. И сберегите то изменение, которое Дух произведет с вами за это паломничество, и не забудьте поделиться плодами этой перемены с теми, кто вам дорог.
Туристу интересно все понемногу паломнику
- ЖАНРЫ 360
- АВТОРЫ 276 976
- КНИГИ 653 125
- СЕРИИ 24 978
- ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 610 853
В 1913, или 1914, или 1915 году, в какой именно день – неизвестно, русский художник польского происхождения Казимир Малевич взял небольшой холст: 79,5 на 79,5 сантиметров, закрасил его белой краской по краям, а середину густо замалевал черным цветом. Эту несложную операцию мог бы выполнить любой ребенок – правда, детям не хватило бы терпения закрасить такую большую площадь одним цветом. Такая работа под силу любому чертежнику, – а Малевич в молодости работал чертежником, – но чертежникам не интересны столь простые геометрические формы. Подобную картину мог бы нарисовать душевнобольной – да вот не нарисовал, а если бы нарисовал, вряд ли у нее были бы малейшие шансы попасть па выставку в нужное время и в нужном месте.
Проделав эту простейшую операцию, Малевич стал автором самой знаменитой, самой загадочной, самой пугающей картины на свете – «Черного квадрата». Несложным движением кисти он раз и навсегда провел непереходимую черту, обозначил пропасть между старым искусством и новым, между человеком и его тенью, между розой и гробом, между жизнью и смертью, между Богом и Дьяволом. По его собственным словам, он «свел все в нуль». Нуль почему-то оказался квадратным, и это простое открытие – одно из самых страшных событий в искусстве за всю историю его существования.
Малевич и сам понял, что он сделал. За год-пол-тора до этого знаменательного события он участвовал вместе со своими друзьями и единомышленниками, в первом всероссийском съезде футуристов – на даче, в красивой северной местности, – и они решили написать оперу «Победа над Солнцем» и там же, на даче, немедля принялись за ее осуществление. Малевич оформлял сцену. Одна из декораций, черно-белая, чем-то напоминающая будущий, еще не родившийся квадрат, служила задником для одного из действий. То, что тогда вылилось из-под его кисти само собой, бездумно и вдохновенно, позже в петербургской мастерской вдруг осозналось как теоретическое достижение, последнее, высшее достижение, – обнаружение той критической, таинственной, искомой точки, после которой, в связи с которой, за которой нет и не может быть больше ничего. Шаря руками в темноте, гениальной интуицией художника, пророческой прозорливостью Создателя он нащупал запрещенную фигуру запрещенного цвета – столь простую, что тысячи проходили мимо, переступая, пренебрегая, не замечая… Но и то сказать, немногие до него замышляли «победу над Солнцем», немногие осмеливались бросить вызов Князю Тьмы. Малевич посмел – и, как и полагается в правдивых повестях о торговле с Дьяволом, о возжаждавших Фаустах, Хозяин охотно и без промедления явился и подсказал художнику простую формулу небытия.
В конце того же 1915 года – уже вовсю шла Первая мировая война – зловещее полотно было представлено среди прочих на выставке футуристов. Все другие работы Малевич просто развесил по стенам обычным образом, «Квадрату» же он предназначил особое место. На сохранившейся фотографии видно, что «Черный квадрат» расположен в углу, иод потолком – там и так, как принято вешать икону. Вряд ли от него – человека красок – ускользнуло то соображение, что этот важнейший, сакральный угол называется «красным», даром что «красный» означает тут не цвет, а «красоту». Малевич сознательно вывесил черную дыру в сакральном месте: свою работу он назвал «иконой нашего времени». Вместо «красного» – черное (ноль цвета), вместо лица – провал (ноль линий), вместо иконы, то есть окна вверх, в свет, в вечную жизнь – мрак, подвал, люк в преисподнюю, вечная тьма.
А. Бенуа, современник Малевича, сам великолепный художник и критик искусства, писал о картине: «Черный квадрат в белом окладе – это не простая шутка, не простой вызов, не случайный маленький эпизодик, случившийся в доме на Марсовом поле, а это один из актов самоутверждения того начала, которое имеет своим именем мерзость запустения и которое кичится тем, что оно через гордыню, через заносчивость, через попрание всего любовного и нежного, приведет всех к гибели».
За много лет до того, в сентябре 1869 года, Лев Толстой испытал некое странное переживание, оказавшее сильнейшее влияние на всю его жизнь и послужившее по всей очевидности переломным моментом в его мировоззрении. Он выехал из дома в веселом настроении, чтобы сделать важную и выгодную покупку: приобрести новое имение. Ехали на лошадях, весело болтали. Наступила ночь. «Я задремал, но вдруг проснулся: мне стало чего-то страшно. (…) Вдруг представилось, что мне не нужно, незачем в эту даль ехать, что я умру тут, в чужом месте. И мне стало жутко». Путники решили заночевать в городке Арзамасе. «Вот подъехали наконец; к какому-то домику со столбом. Домик был белый, но ужасно мне показался грустный. Так что жутко даже стало. (…) Был коридорчик; заспанный человек с пятном на щеке, – пятно это мне показалось ужасным; – показал комнату. Мрачная была комната. Я вошел, – еще жутче мне стало.
(…) Чисто выбеленная квадратная комнатка. Как, я помню, мучительно мне было, что комнатка эта была именно квадратная. Окно было одно, с гардинкой красной… (…) Я взял подушку и лег на диван. Когда я очнулся, никого в комнате не было и было темно. (…) Заснуть, я чувствовал, не было никакой возможности. Зачем я сюда заехал? Куда я везу себя? От чего, куда я убегаю? Я убегаю от чего-то страшного, и не могу убежать. (…) Я вышел в коридор, думал уйти от того, что мучило меня. Но оно вышло за мной и омрачило все. Мне так же, еще больше, страшно было.
Да что это за глупость, – сказал я себе. – Чего я тоскую, чего боюсь?
– Меня, – неслышно отвечал голос смерти. – Я тут.
(…) Я лег было, но только что улегся, вдруг вскочил от ужаса. И тоска, и тоска, – такая же духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная. Жутко, страшно. Кажется, что смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни страшно. Как-то жизнь и смерть сливались в одно. Что-то раздирало мою душу на части и не могло разодрать. Еще раз прошел посмотреть на спящих, еще раз попытался заснуть; все тот же ужас, – красный, белый, квадратный. Рвется что-то и не разрывается. Мучительно, и мучительно сухо и злобно, ни капли доброты я в себе не чувствовал, а только ровную, спокойную злобу на себя и на то, что меня сделало».
Это знаменитое и загадочное событие в жизни писателя – не просто внезапный приступ сильнейшей депрессии, но некая непредвиденная встреча со смертью, со злом – получила название «арзамасского ужаса». Красный, белый, квадратный. Звучит, как описание одной из картин Малевича.
Лев Толстой, с которым случился красно-белый квадрат, никак не мог ни предвидеть, ни контролировать случившееся. Оно предстало перед ним, набросилось на него, и под влиянием произошедшего, – не сразу, но неуклонно, – он отрекся от жизни, какую вел до того, от семьи, от любви, от понимания близких, от основ мира, окружавшего его, от искусства. Некая открывшаяся ему «истина» увела его в пустоту, в ноль, в саморазрушение. Занятый «духовными поисками», к концу жизни он не нашел ничего, кроме горстки банальностей – вариант раннего христианства, не более того. Последователи его тоже ушли от мира и тоже никуда не пришли. Пить чай вместо водки, не есть мяса, осуждать семейные узы, самому себе шить сапоги, причем плохо шить, криво, – вот, собственно, и весь результат духовных поисков личности, прошедшей через квадрат. «Я тут», – беззвучно прошептал голос смерти, и жизнь пошла под откос. Еще продолжалась борьба, еще впереди была Анна Каренина (безжалостно убитая автором, наказанная за то, что захотела жить), еще впереди было несколько литературных шедевров, но квадрат победил, писатель изгнал из себя животворящую силу искусства, перешел на примитивные притчи, дешевые поучения и угас прежде своей физической смерти, поразив мир под конец не художественной силой своих поздних произведений, но размахом своих неподдельных мучений, индивидуальностью протеста, публичным самобичеванием неслыханного дотоле масштаба.
Река (11 стр.)
- Погодите, но как же разобраться вовсех этих маршрутах, если я не говорю по-гречески?
- Во всех турагентствах говорят по-английски, а часто вам встретится бывший соотечественник, и вы сможете объяснить, что вы хотите. Но с соотечественниками поосторожнее: начнется с приглашения в гости, в ресторан, угощения и так далее, а кончится предложением совместно украсть тыщу тонн цветных металлов или организовать на паях бордель с украинскими девушками.
- Ну а что вы посоветуете человеку, у которого нет денег на машину, на гостиницу, на рестораны, на цветные металлы, но который всю жизнь мечтал побывать в Греции? Студенту, искателю приключений, просто небогатому мечтателю?
- И это возможно. Надо собраться как в турпоход, взять с собой рюкзак, спальный мешок и флягу, хорошую обувь. Ведь Греция - первый и последний земной рай, земля, благосклонная к человеку, и недаром же боги неслышно носятся в ветре над ее скалами и заливами. От острова к острову - на кораблях, на палубе, под звездами, - так, кстати, ездят и многие простые греки: завернулся в теплый плащ, как во времена Одиссея, или в спальный мешок - и спишь, как счастливое дитя природы, под шум моря. Хлеб и вода стоят копейки, а в маленьких дешевых забегаловках за дол-лар-два можно купить горячего мяса, лепешек, жареной картошки или вкусного пирога со шпинатом или сыром. На пляжах или вообще на природе ночевать в принципе не разрешается, - но на многие километры вокруг нет ни одного человека, который вам об этом напомнил бы, - мало ли что не разрешается! Для грека, а стало быть, и для вас, свобода - понятие священное. Кому какое дело, где хочу, там и сплю! Куда хочу, туда и иду! И надо знать, помнить: в трех метрах от шоссе, за кустами, за колючками, за одиноким белым домиком у дороги, за дешевой и яркой туристской полосой прячется самая настоящая древняя Греция, пастушеская, земледельческая, гесио-довская. В начале октября в мягком и жарком воздухе с деревьев падают грецкие орехи, где-то журчит родник, и одинокая крестьянская фигурка, вся в черном, только чтосогбенно возившаяся в поле, вдруг машет тебе рукой и бежит к тебе со всех ног - это женщина торопится поднести тебе, усталому путнику, миску с пыльным и прозрачным черным виноградом: оттого, что идешь, оттого, что в пути, оттого, что неизвестно, найдешь ли кров, оттого, что все мы путники, скитальцы, гости в этом мире, оттого, что еда, вино и любовь - не грех перед Господом, а радость на пиру его, как сказал мне один старый мудрый грек, обернувшись и замешкавшись на пороге между земным раем и раем небесным.
.ТУРИСТЫ И ПАЛОМНИКИ
Небесный град Иерусалим Горит сквозь холод и лед, И вот он стоит вокруг нас, И ждет нас, И ждет нас…
Туристу интересно все понемногу, паломнику - только те святыни, ради которых он снялся с места и отправился в свой долгий путь. Турист подвержен настроениям. Паломник слышит зов.
Турист то рассеян, то восхищен, смотрит «смутно и зорко», его капризы зависят от погоды и самочувствия. Вчера он бегалпо крутым каменным улочкам, натаптывал себе мозоли в музеях, отснял кучу пленок: «Галочка, лицо немножко в сторону, - у тебя тень под носом… Фонтан заслоняешь…» Сегодня он валяется в номере и никуда идти не хочет, ну разве что, может быть, в ресторан: сепия в собственных чернилах, седло барашка с маринованными кумкватами, бомбошки с помпошками. Может себе позволить. А может и расхотеть.
Паломник обязан пройти, проползти, доковылять, дотянуться. Мозоли его - медали его; дорожная пыль - как почетная мантия. Чужие идолы, прочь с дороги! Маршрут паломника прочерчен горящей линией, огненным пунктиром во мраке, он не выбирает, он не колеблется, он точно знает, куда идет и зачем, он точно знает, что будет ошеломлен, что он возрыдает и возликует, что неприметные для туриста вещи - гладкий камень, шершавый ствол дерева, песчаная отмель, поворот дороги, ветки, полощущие листья в мутной речке, силуэт горы в дожде, проблеск в тучах - все это исполнено смысла и волнения* все это говорит, зовет, смотрит, пронзает и ослепляет.
Турист говорит: «Ну, слава Богу, отметились…», «А чего туда ходить - там такие же развалины, как всюду».
Паломник не может быть разочарован: отродясь не бывало такого, чтобы паломнику святыня не понравилась.
Но это в теории, а на практике человек обычно и сам не знает, кто он - турист или паломник.
Святая Земля в апреле, в предпасхаль-ные дни, шумит и блестит на солнце шелково-зеленой травой - невероятного, райского оттенка. Кажется, так будет всегда; кажется, что весь видимый мир ходит и зыблется зелеными волнами на ветру, но вот поворот, - мелькнуло, - и нету. Наша машина бежит между гор, - и весь мир становится круглыми пустынными горами хлебно-желтоватого цвета, которые тянутся, тянутся и никогда не кончатся. Опускаем стекло, ветер пахнет камнем и пустотой. По склонам - редкие, серо-зе-леные клубки жесткой растительности, далеко в ложбине - синий драный шатер бедуина. Это - Иудейские горы, где-то дальше - Иудейская пустыня, где бродил Христос: «И был Иисус там сорок дней, искушаемый Сатаною, и был со зверями». Даже из машины слышно, какая тишина снаружи. Правда, непрерывно и громко говорит Эдик, нанятый за 200 шекелей вместе с машиной. Или же наоборот: машина нанята вместе с Эдиком. Нам сказали, что Эдик - прекрасный проводник, очень опытный, все знает. Он взялся отвезти нас к Мертвому морю, и в Кумран, и дальше, и до всюду, докуда хватит света, времени, бензина и сил.
Теперь Эдик мучает нас непрерывной болтовней и понуканиями. Он приехал к нам в гостиницу с утра и сразу начал попрекать нас, что мы еще пьем кофе. Видим мы его первый раз в жизни.
- Ну. Долго вы будете копаться? Вы всегда так? Ведь договорились в десять. Меня же ж люди ждут. Вы с Харькова? Нет? Почему? Из Москвы? Вы Володю знаете?
- Эдик, может быть, вы хотите кофе? Завтрак?
- Собственно, я только что от стола, но даром почему не покушать, - живо откликнулся Эдик. - Всегда надо даром кушать.
Мы сидели и терпеливо ждали, пока Эдик покушает. Потом он провел нас к своей машине, которая уже была набита битком. В машине были: приятель Эдика с навечно разочарованным выражением лица, сынишка приятеля Эдика, две сумки приятеля Эдика с торчащими бадминтонными ракетками, свертки с едой и бутылки с водой. Пока Эдик кушал, вода нагрелась, приятель истомился, а сынишка взмок и спал, открыв рот.
- Я Миша, - уныло шепнул приятель.
- Десятый, - вздохнул Миша. - Ну что Черномырдин? Сняли?
- Вы там сзади как-нибудь, - распорядился Эдик.
Теперь он говорит беспрерывно, называя, как Адам, все предметы, встречающиеся на нашем пути.- Это - горы, - говорит он. - Горы. Видите? - горы. Мы сейчас едем на восток через горы. Над горами - небо. Небо видите? Смотрите направо. Голову пригните. Видите, там небо? Вон верблюд. Это верблюд. Вон бедуины. Грязь от них. Вот дорога поворачивает. Мы едем через пустынные горы.
- Провинция, - ворчит Миша. - Разве это страна? Это же провинция!
Вдруг Эдик притормаживает.
- Так. Выйдите и сфотографируйтесь.
- Так надо. Видите - отметка: уровень моря. Сейчас поедем ниже уровня. Выходите.
Мы покорно выходим и фотографируемся. Сынишка приятеля Миши проснулся и хочет пить. Мы поим сынишку. Дорога бежит дальше, дальше, поворачивая среди серо-желтых камней, горных куполов, бесплодных разломов, пустых и древних, необитаемых от сотворения мира. Вдруг все кончается, обрывается разом; открывается простор, машина поворачивает направо, в мертвые, каменные, слюдяным, соляным блеском посверкивающие пустыни. Солнце слепит, соль блестит, налево впереди - тяжелая, серебристая синева Мертвого моря, направо - розовато-песочные обрывы скал, тишина и красота. Пустыня разворачивается, раскручивается навстречу, как библейский свиток, чистая, прокаленная солнечным жаром, просвистанная ветром. На востоке мутно синеют Моавские горы, там - другая страна. Где-то там, чуть севернее, там, где течет Иордан, показывают рукой на ту, на другую, на синюю, на Моавскую сторону: там остановился Моисей и увидел с горы страну обещанную, страну обетованную, желтую, соляную, серебряно блестящую на свету, зеленую, цветущую, усыпанную по весне кровавыми маками, звездчатыми анемонами, страну, текущую млеком и медом, такую близкую и такую недоступную: перейти Иордан ему было не дано. Где-то там могила Моисея; ее тоже показывают рукой: вон там. Нет, вон там. Нет, не там, а там.
Как это было, как он стоял там? Как он опирался на посох руками, усыпанными старческой гречкой, как сыпался щебеньиз-под узловатых, натруженных ног, как ветер шевелил выцветшую рвань его одежд? Как смотрел он за реку, - может быть, подслеповато щурясь розовыми старчески слезящимися глазами, мутноватыми от катаракты. О чем думал в этот последний день: дошел. Довел. Все сбылось?
Елена ВИНОКУР
«Туристу интересно все понемногу, паломнику — только те святыни, ради которых он снялся с места и отправился в свой долгий путь. Турист подвержен настроениям. Паломник слышит зов.
Турист то рассеян, то восхищен, смотрит «смутно и зорко», его капризы зависят от погоды и самочувствия.
Паломник обязан пройти, проползти, доковылять, дотянуться. Мозоли его — медали его, дорожная пыль — как почетная мантия.
Но это в теории, а на практике человек обычно и сам не знает, кто он — турист или паломник».
Татьяна Толстая, «Туристы и паломники»
Крошечная страна моя, площадь которой около двадцати двух тысяч квадратных километров, не ослепляет роскошью, не потрясает комфортом. Она скромна, как оливковое дерево, которое с давних пор приноровилось расти на каменистых склонах гор, мужественно переживая суховеи, покорно вздыхая в кипящих солнечных лучах, трепетно впитывая дорогую влагу, чтобы дать новый тонкий отросток — продолжение жизни.
И так же, как это дерево, страна эта обладает удивительной силой, неизмеримой энергией и непостижимым магнетизмом. Она зовет, притягивает и не отпускает однажды ступившего на нее.
И первым, самым важным доказательством является тот факт, что на этой земле мы по-настоящему читаем Библию. Здесь Библия обретает картины, но не на холсте и не в виде черно-белых репродукций, а картины — живые, наполненные солнцем и воздухом, ветром и пылью, запахами цветов и хлеба, звуками человеческих голосов и тишиной.
C чего же все начиналось? Стоит ли пересказывать то, что всем давно известно: Бог сотворил землю, моря и горы, свет и тьму, и человека, конечно же.
Адам — всеобщий прародитель. И это знают все. Но задавались ли вы вопросом, где, в какой стороне света, в каком месте сотворил его Господь?
Размышляя чисто логически, можно предположить, что так же как Адам стал первым человеком, живущим на земле, должно быть и какое-то географическое пространство, которое было сотворено в первую очередь. И такое место, действительно, есть. И названо оно, соответственно своей истории, торжественно и немного печально — Краеугольный Камень Мироздания.
Камень Мироздания — это скала (744 м выше уровня моря), причем довольно необычная. Верхняя ее часть состоит из однородной известняковой породы, а нижняя включает в себя вкрапления минералов зеленого и черного цвета (медь и железо).
Отсюда всё и началось. На вершине этого Камня Бог сотворил Адама, здесь приносили жертвы Каин и Авель, его сыновья, здесь Ной построил алтарь, покинув свой ковчег, здесь Всевышний подверг страшному испытанию Авраама, повелев ему принести в жертву долгожданного и любимого сына — Исаака.
И именно здесь Господь проявил своё великодушие, не приняв человеческую жертву. Остановил Он Авраама, уже занесшего руку с кинжалом над отроком.
Вы уже догадались, что этот Камень находится в Иерусалиме.
Стоит ли удивляться, что именно на вершине этой горы появился Первый Соломонов Храм (950г до н.э.) — Обитель Божья, а потом Второй, восстановленный после Вавилонского пленения (516 г до н.э.), и здание этого Храма, незадолго до наступления новой эры полностью перестроил царь Ирод. И именно в этом здании неоднократно бывал Иисус и падение его предсказал. В 70 г н.э. римляне разрушили Храм. Спустя столетия, в 691 г, здесь была построена мечеть «Наскальный купол». По мусульманской традиции однажды пророк Магомет вознесся с вершины этой скалы в небо, где встретил самого Аллаха.
У Камня Мироздания есть и другое название — гора Мориа. Считается, что оно происходит от ивритского глагола «лиръот» — видеть. В соответствии с другой гипотезой в древности на вершине скалы росло полукустарниковое растение с крупными душистыми цветками — шалфей («марва» на иврите). Но есть и третья версия, которое слово «мориа» связывает со словом «ораа» ивр. — наставление, имея в виду тот великий урок милосердия, который Бог преподал Аврааму и Исааку.
И все эти события — от сотворения первого человека Адама и до последнего ремонта золотого купола мечети, который делали в начале 90-х годов 20 в под покровительством короля Иордании Хусейна и стоимость которого обошлась в полтора миллиона долларов плюс восемьдесят килограммов чистого золота, — все это! — происходило на одном и том же месте.
Тысячи лет существует этот Камень. Может быть, именно он и хранит наш мир?
Краеугольный камень мироздания
Не выдержит, разрушится однажды.
И русла рек, иссохшие от жажды,
И небо, потерявшее сознание,
Неспешно поменяются местами.
Не дождь прольется — потечет песок,
Расставшийся на некоторый срок
С тяжелыми песочными часами.
Когда нам будет нечего терять,
Когда сотрутся память, вера, знания,
Краеугольный Камень Мироздания
Бог милосердно сотворит опять. **
Моя маленькая страна никогда не станет могущественной сверхдержавой. Но у нее есть свои тайные и немного волшебные секреты. Например, как превратить капризного избалованного туриста в чуткого паломника. Ведь каждый может отыскать в Библии свою страничку. И каждый может постоять фактически у подножья Краеугольного камня. Это — Стена Плача, одна из четырех стен, которыми Ирод обнес его, когда перестраивал Храм. Единственная уцелевшая Стена. Между ее камнями — память о первом человеке, об Аврааме с Исааком, о Божьей обители, об Иисусе, о римлянах. Говорят, что между ее камнями обитает Божий Дух. Потому и оставляют там люди со всего света записки с молитвами, просьбами и желаниями. Говорят, все — сбывается.
* Использованы материалы книги Е.Косоновской и Р.Гершзона «С Танахом по Иерусалиму».
В храме – сезон подхождений к батюшке групп и группок радостных, нарядных улыбающихся людей: «Батюшка, благословите, едем в паломничество!». Или, если то не местные, а напротив, приезжие: «Батюшка, благословите, мы паломники! Вот в отпуск в гости приехали, к вам в храм решили зайти…».
Один мой знакомый священник постоянно хмурился: «Паломники. Какие это паломники? Когда-то вон, читаешь, паломники обет давали, часть пути шли пешком, с молитвой, совершивший паломничество был почитаем, иных побывавших на Святой Земле делали почетными гражданами православных градов и весей… А это что? Самолеты, комфортные отели… Православные туристы, так бы и назывались, честнее было бы!».
Я как-то в ответ усмехнулся: «Э, отче, да ты просто завидуешь. Они отдыхать едут, у них отпуск, а у нас тут, как в поговорке: июль да июнь – на попа хоть плюнь…». На что мой собрат-сослужитель, помнится, ничего не ответил, только тяжко вздохнул.
Не кысь - Толстая Татьяна
Книга Не кысь - Толстая Татьяна читать онлайн Проза / Современная проза бесплатно и без регистрации.
Впервые в одном сборнике собраны лучшие рассказы, статьи, эссе и интервью Татьяны Толстой. Эта книга – лирическая и остроумная, ироничная и пронизанная ностальгией по детству – доставит вам истинное удовольствие.
-
Содержание
| Глава | Стр. |
| Москва | 1 |
| Окошко | 1 |
| Милая Шура | 6 |
| Факир | 10 |
| Лимпопо | 17 |
| Охота на мамонта | 38 |
| Спи спокойно, сынок | 42 |
| Круг | 46 |
| Поэт и муза | 50 |
| Огонь и пыль | 55 |
| Пламень небесный | 60 |
| Ночь | 64 |
| Ряженые | 67 |
| Под блузами – коммунисты | 68 |
| Интерлюдия | 68 |
| Виновата ли я? | 69 |
| Я себя под Лениным чищу | 70 |
| На Красной площади всего круглей земля | 72 |
| Ложка для картоф. | 72 |
| На липовой ноге | 74 |
| Петербург | 75 |
| Чужие сны | 75 |
| «На золотом крыльце сидели…» | 78 |
| Река Оккервиль | 81 |
| Петерс | 85 |
| Женский день | 91 |
| Вышел месяц из тумана | 93 |
| Любишь – не любишь | 97 |
| Свидание с птицей | 101 |
| Белые стены | 107 |
| Частная годовщина | 109 |
| Соня | 111 |
| Йорик | 114 |
| Самая любимая | 115 |
| Тогда | 125 |
| Золотой век | 125 |
| Лилит | 129 |
| Небо в алмазах | 132 |
| Непревзойденная роскошь | 133 |
| Предчувствия и предсказания | 133 |
| Черный айсберг | 134 |
| Расследование | 136 |
| Анастасия, или Жизнь после смерти | 137 |
| История спасения | 137 |
| Будет он помнить про царскую дочь | 139 |
| Дворцовый заговор | 140 |
| Деньги | 141 |
| Вся оставшаяся жизнь | 142 |
| Неугодные лица | 142 |
| Белые начинают и выигрывают | 143 |
| Черный воротник и белый снег | 144 |
| Всех гнать | 144 |
| Смех и грех | 145 |
| Черные лица | 145 |
| Любовь и море | 146 |
| Смотри на обороте | 150 |
| Квадрат | 153 |
| Русский человек на рандеву | 157 |
| Сейчас | 165 |
| Николаевская Америка | 165 |
| Туристы и паломники | 167 |
| Море | 168 |
| Скала | 170 |
| Здесь был Генис | 173 |
| Какой простор: взгляд через ширинку | 175 |
| Лед и пламень | 177 |
| Купцы и художники | 179 |
| Отчёт о культе имущества | 184 |
| Прожиточный минимализм | 186 |
| Стена | 187 |
| Битва креветки с рябчиком | 188 |
| Человек. Выведи меня отсюда | 189 |
| Дедушка-дедушка, отчего у тебя такие большие статуи? | 191 |
| Политическая корректность | 192 |
Книгу Не кысь - Толстая Татьяна читать онлайн бесплатно - страница 167
Можно рассказать о том, как разведенный муж пытался лишить бывшую жену материнских прав за то, что она курила, и как несчастная женщина бросилась за поддержкой в группу феминисток, борцов с мужьями. Те, с женской изворотливостью и неженским умом, парировали удар, доказав, что муж ест масло – в американской мифологии вещество пострашнее стронция – и будет кормить маслом младенца, закупоривая его нежные сосуды смертельными бляшками холестерина, а потому еще неизвестно, какая смерть мучительнее. Не надо спрашивать, кто победил: такие процессы длятся десятилетиями, пока подросший младенец не скончается от героина или в автокатастрофе.
Страшней всего – Калифорния, страна улыбок, где никто никогда не умрет; там нельзя курить даже на открытых верандах ресторанов, хотя дивный климат и упоительные виды природы так и приглашают к посиделкам с сигареткой. Да ведь над головой – открытое небо, оно общее! – пищите вы, когда кухонный архангел с огненным мечом выволакивает вас из сада; вы взываете к окружающим за справедливостью, но показная доброжелательность спадает с вечно моложавых лиц окружающих, химически отбеленные зубы их заостряются, глаза мечут молнии, и они могут даже – о ужас! – вспотеть. Вас ненавидят, от вас шарахаются, о вас громко говорят за вашей спиной тревожными голосами. Вы чувствуете себя изгоем, чумным, прокаженным, лицом кавказской национальности, вы чувствуете себя как беженец из сожженного аула в брезгливой, неприязненной столице: ноги в пыли и коросте, и под халатом зудит, и надо торопливо доесть остатки, завернутые в газету, и сейчас придет милиционер.
Собственно, давно забыт смысл запрета, давно утрачено чувство реальности. Есть в одном северном городке один ресторанчик, где внутри курить можно, а снаружи, на веранде, – нельзя, а почему? – Так велел менеджер. Но почему, почему?! – Так велел менеджер. Религиозные запреты не обсуждаются, они выполняются. Почему нужно закрывать лицо паранджой, не есть до первой звезды, святить куличи, не прикасаться к говядине, или, наоборот, свинине, или к бобам? – Потому.
Больные СПИДом сначала считались негодяями, теперь ходят в героях. И то и другое – глупо, но по крайней мере эволюция тут пошла в светлую сторону: страх перед неизвестным, паника сменились толерантностью и сочувствием. Курильщики обречены на обратное. Прошло то время, когда сигарета в зубах свидетельствовала о лихости или шикарности, мужественности или пикантности; прошло то время, когда, смеясь, сочувствовали тем, кто безуспешно пытался избавиться от почти наркотической зависимости («Нет ничего легче, чем бросить курить. Я сам это делал восемь раз» – Марк Твен). Никто не пожалеет, никто не потерпит нас, не полюбит нас черненькими, прокопченненькими, никто не признает в нас право быть другими, любить другое, зависеть от своих демонов, не от общепринятых. Не избегнешь ты доли кровавой, что земным предназначила твердь. Но молчи! – несравненное право самому выбирать свою смерть.
А стоило бы во время ежегодного нью-йоркского парада пройти большой протестующей группой, дымя в четыре трубы и неся фаллические изображения сигар, жевательный табак, трубки и кальяны. Присоединились бы толпы: бомжи, вольные художники, владельцы ресторанов, производители сигарет, а главное – индейцы, так что и политкорректность была бы соблюдена. В переднем ряду несли бы огромную картонную статую Свободы, зажавшую в подъятой длани зажигалку BIC – вот вам и спонсор. Ведь статья американской Конституции, гарантирующая право на поиск счастья, не оговаривает, в чем оно, счастье-то. А может, оно в том, чтобы легкой стопой сойти под своды последней сени в синеватых клубах дыма, чувствуя себя напоследок не подотчетными никому, кроме богов и случая, свободными, как Marlboro Man, сбросившими плотский груз земных предметов, – они останутся, как памятник тому, что в этой жизни непреодолимо скользит к изнеможенью своему и улетает струйкой дыма.
“Надо будет узнать, к чьим мощам мы ездили”
К слову сказать, не всех из этих «православных туристов» можно и православными-то назвать. Про эти поездки к знаменитым святым местам много историй существует, вроде тех, которые рассказывают израильские гиды: как наши «руссо туристо» у Стены Плача размашисто крестятся, как пытают, можно ли в храме Гроба Господня приложиться к мощам Иисуса Христа, как дерут на сувениры щепочки от Мамврийского дуба.
Или вроде той, что рассказали мне наши прихожане недавно, как какие-то их родственники-москвичи все собирались-собирались съездить в Троице-Сергиеву лавру, наконец собрались, приехали, отстояли очередь к раке, приложились, поставили свечи, набрали воды в источнике, вышли довольные и меж собой вели такой разговор: «Вот, я давно говорила – надо съездить к мощам! Сразу душа так очистилась! Кстати, надо будет узнать, чьи там мощи находятся…».
Ну, а потом в Инстаграмах этих туристов появляются стандартные альбомы селфи под названием «Я на фоне»: вот я и Афон, я и Иерусалим, я на Канавке Богородицы, я и такой-то храм, монастырь, чудотворный источник, и всё это – вперемежку с неизменными пляжами, пальмами и разнозвездными отелями…
Ладно, прости, Господи, не хочу в осуждение впадать… Да и не про этих туристов тут речь – речь про христиан, про тех, кто в Церкви состоит не формально, а по убеждению, кто и Евангелие читает, и про молитву и пост знает не понаслышке, и причащается Таин Христовых, и неформально пытается сверять жизнь свою по заповедям.
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Изюм
Петербург строился не для нас. Не для меня. Мы все там чужие: и мужчины, и женщины, и надменное начальство в карете ли, в «Мерседесе» ли, наивно думающее, что ему хоть что-нибудь здесь принадлежит, и простой пешеход, всегда облитый водою из-под начальственных колес, закиданный комьями желтого снега из-под копыт административного рысака. В Петербурге ты всегда облит и закидан — погода такая. Недаром раз в год, чтобы ты не забывался, сама река легко и гневно выходит из берегов и показывает тебе кузькину мать.
Некогда Петр Великий съездил в Амстердам, постоял на деревянных мостиках над серой рябью каналов, вдохнул запах гниющих свай, рыбьей чешуи, водяного холода. Стеклянные, выпуклые глаза вобрали желтый негаснущий свет морского заката, мокрый цвет баркасов, шелковую зеленую гниль, живущую на досках, над краем воды. И ослепли.
С тех пор он видел сны. Вода и ее переменчивый цвет, ее обманные облики вошли в его сны и притворялись небесным городом, — золото на голубом, зеленое на черном. Водяные улицы — зыбкие, как и полагается; водяные стены, водяные шпили, водяные купола. На улицах — водянистые, голубоватые лица жителей. Царь построил город своего сна, а потом умер, по слухам, от водянки; по другим же слухам, простудился, спасая тонущих рыбаков.
Он-то умер, а город-то остался, и вот жить нам теперь в чужом сне.
Сны сродни литературе. У них, конечно, общий источник, а кроме того, они порождают друг друга, наслаиваются, сонное повествование перепутывается с литературным, и все, кто писал о Петербурге, — Пушкин, Гоголь, Достоевский, Белый, Блок, — развесили свои сны по всему городу, как тонкую моросящую паутину, сетчатые дождевые покрывала. От бушующих волн Медного всадника и зелено-бледных пушкинских небес до блоковской желтой зари и болотной нежити — город все тот же, — сырой, торжественный, бедный, не по-человечески прекрасный, не по-людски страшненький, неприспособленный для простой человеческой жизни.
Я непременно куплю в Питере квартиру: я не хочу простой человеческой жизни. Я хочу сложных снов, а они в Питере сами родятся из морского ветра и сырости. Я хочу жить на высоком этаже, может быть, в четвертом дворе с видом на дальние крыши из окна-бойницы. Дальние крыши будут казаться не такими ржавыми, какие они на самом деле, и прорехи покажутся таинственными тенями. Вблизи все будет, конечно, другое, потрепанное: загнутые ветром кровельные листы, осыпавшаяся до красного кирпича штукатурка, деревце, выросшее на заброшенном балконе, да и сам балкон с выставленными и непригодившимися, пересохшими до дровяного статуса лыжами, с трехлитровыми банками и тряпкой, некогда бывшей чем-то даже кокетливым.
Особенно хочется дождаться в питерской квартире поздней осени, когда на улице будет совершенно непереносимо: серые многослойные тучи, как ватник водопроводчика, сырость, пробирающая до костей, секущий, холодный ингерманландский дождь, длинные лужи, глинистые скверы с пьяными. Потом ранняя, быстрая тьма, мотающиеся тени деревьев, лиловатый, словно в мертвецкой, свет фонарей и опасный мрак подворотен: второй двор, третий двор, ужасный четвертый двор, только не оглядываться.
Да, и еще длинные боковые улицы без магазинов, без витрин с их ложным, будто бы домашним уютом. Слепые темные тротуары, где-то сбоку простроченные шумящими, мокрыми, невидимыми деревьями, только в конце, далеко, в створе улицы — блеск трамвайного рельса под жидким, красным огнем ночного ненужного винного бара.
Кто не бежал, прижав уши, по такой страшной бронхитной погоде, кто не промокал до позвоночника, кто не пугался парадных и подворотен, тот не оценит животное, кухонное, батарейное тепло человеческого жилища. Кто не слышал, как смерть дует в спину, не обрадуется радостям очага. Так что, если драгоценное чувство живой жизни притупилось, надо ехать в Питер в октябре. Если повезет, а везет почти всегда, — уедешь оттуда полуживой. Для умерщвления плоти хорош также ноябрь с мокрым, ежеминутно меняющим направление снеговым ветром, а если не сложилась осенняя поездка — отлично подойдет и март. В марте лед на реках уже не крепок, не выдержит и собаки, весь покрыт полыньями, проталинами, синяками, но дует с него чем-то таким страшным, что обдирает лицо докрасна за шестьдесят секунд, руки — за десять.
Непременно, непременно куплю себе квартиру в Питере, слеплю себе гнездо из пуха, слюны, разбитых скорлупок своих прежних жизней, построю хижину из палочек, как второй поросенок, Нуф-Нуф. Натаскаю туда всякой домашней дряни, чашек и занавесок, горшков с белыми флоксами, сяду к окну и буду смотреть чужие сны.
Окон в Питере никогда никто не моет. Почему — непонятно. Впервые я обратила на это внимание в конце восьмидесятых годов, когда началась перестройка. Ясно, что тогда телевизор было смотреть интереснее, чем выглядывать в окно: кого еще сняли. что еще разрешили. Потом интерес к политике угас, все сели, как завороженные, смотреть мыльные оперы, так что тут тоже стало не до ведер с мыльной водой. Потом жизнь поехала в сторону полного разорения, денег не стало, потолки осыпались на скатерти, а обои свернулись в ленты, и мыть окна стало как-то совсем неуместно. Кроме того, Питеру всегда была свойственна некоторая надменность, горькое презрение к властям всех уровней, от жэка до государя императора: если «они» полагают, что со мной можно так обращаться, то вот вам, милостивый государь, мое немытое окно, получите-с. Но возможны и другие объяснения: нежелание смотреть чужие сны, смутный протест против того, что куда ни повернись — всюду натыкаешься глазом на чужое, на неродное, на построенное не для нас. Или, потеряв статус столицы, Питер опустился, как дряхлеющая красавица? Или в ожидании белых, томительных ночей, выпивающих душу, жители копят пыль на стеклах, чтобы темней было спать? Или же это особое питерское безумие, легкое, нестрашное, но упорное, как бормотание во сне? Когда я осторожно спросила свою питерскую подругу, почему она не моет окон, она помолчала, посмотрела на меня странным взглядом и туманно ответила: «Да у меня вообще ванна в кухне…»
Читайте также: