Репин толстой на отдыхе в лесу
В зеркале времени Репин называл его великим Львом
Позировать художникам Лев Николаевич Толстой не любил — считал, что эта процедура отнимает у него много драгоценного времени, которое лучше употребить на творчество, на размышления, на общение с интересными ему людьми — словом, на что-либо более путное. В свое время он лишь под давлением Софьи Андреевны, жены, согласился посидеть несколько сеансов перед Иваном Николаевичем Крамским — по ее мнению, нельзя было не уважить П.М. Третьякова, заказавшего Крамскому для своей галереи толстовский портрет.
А вот Илье Ефимовичу Репину повезло больше всех его собратьев по искусству. Никто не рисовал Толстого столь много, как он. Известно около семидесяти репинских произведений, на которых изображен Лев Николаевич. А сколько еще рисунков, этюдов и вполне законченных работ утеряно, разошлось по рукам, по частным коллекциям! Пожалуй, сегодня прежде всего именно по картинам Репина мы можем представить себе образ "великого старца" в самые разные моменты его жизни — и в кругу семьи, и за письменным столом в знаменитой яснополянской комнате под сводами, и лежащим с раскрытой книгой под деревом в лесу, и играющим в теннис, и идущим за лошадью с сохой по полю бедной вдовы.
"ТОЛЬКО ВЧЕРА вернулся я домой.
И знаете ли, где я был? В Ясной Поляне. Прожил там 7 дней в обществе великого Льва. Написал, между прочим, с него два портрета. Один не удался, я его подарил графине. Другой пришлют мне недели через две",— с гордостью сообщал Репин в письме критику В.В. Стасову в августе 1887 года.
Впрочем, Илья Ефимович ничуть не переоценил свою работу. Портрет, о котором шла речь, и в самом деле великолепен. Лев Николаевич сидит в старом дедовском кресле из черного дерева в привычной для его облика темной "толстовке". А какие у него глаза, сосредоточенно смотрящие из-под густых бровей! Какая в них глубина мысли.
Почти тридцать лет дружбы связывали Репина с Толстым. А началась эта дружба еще в 1880 году в Москве, в маленькой мастерской художника. Как вспоминал позднее Илья Ефимович в своей автобиографической книге "Далёкое близкое", ". под вечер всё вдруг приняло какой-то заревой тон и задрожало в особом приподнятом настроении, когда вошел ко мне коренастый господин с окладистой седой бородой, большеголовый, одетый в длинный черный сюртук. Лев Толстой. Неужели?
Так вот он какой! Я хорошо знал только его портрет работы И.Н. Крамского и представлял себе до сих пор, что Лев Толстой очень своеобразный барин, граф, высокого роста, брюнет и не такой большеголовый. А это странный человек, какой- то деятель по страсти, убежденный проповедник".
Духовное родство двух этих великих творцов еще до их личного знакомства отмечали многие современники, называя Репина "Толстым в живописи". Да и потом, когда Льва Николаевича уже не было в живых, Корней Иванович Чуковский, описывая репинский "Крестный ход в Курской губернии" -"это непревзойденное умение выражать психическую сущность человека каждой складкой у него на одежде, малейшим поворотом его головы, малейшим изгибом мизинца"), заметит: "Обо всём этом с такой же экспрессией мог бы написать лишь один человек — Лев Толстой. Лишь у Льва Толстого нашлись бы слова, чтобы описать каждого из этих людей: так сложны и утонченны характеристики, сделанные репинской кистью. Здесь предельная степень реалистической правды".
Обожание и восхищение. Даже эти слова в полной мере не способны передать чувства, которые испытывал Репин по отношению к Толстому. "Великим Львом" подчеркнуто называет он его в своем литературном наследии, откровенно признаваясь, что ". для меня духовная атмосфера Льва Николаевича всегда была обуревающей, захватывающей. При нем, как загипнотизированный, я мог только подчиняться его воле. В его присутствии всякое положение, высказанное им, казалось мне бесспорным".
Точными, сочными, сильными мазками рисует Илья Ефимович словесный портрет Толстого, продолжая рассказывать о незабываемом моменте их первой встречи: "Заговорил он глубоким, задушевным голосом. Он чем-то потрясен, расстроен — в голосе его звучит трагическая нота, а из-под густых грозных бровей светятся фосфорическим блеском глаза строгого покаяния.
Мы сели к моему дубовому столу, и, казалось, он продолжал только развивать давно начатую им проповедь о вопиющем равнодушии нашем ко всем ужасам жизни: к ним так привыкли мы — не замечаем, сжились и продолжаем жить и преступно подвигаемся по отвратительной дороге разврата; мы потеряли совесть в нашей несправедливости к окружающим нас меньшим братьям, так бессовестно нами порабощенным, и постоянно угнетаем их.
И чем больше он говорил, тем сильнее волновался и отпивал стаканом воду из графина.
На столе уже горела лампа, мрачное и таинственное предвестие дрожало в воздухе. Казалось, мы накануне страшного суда. " Прощаясь, Лев Николаевич предложил своему новому знакомому по вечерам, если Репин будет свободен от работы, заходить к нему и вместе гулять по Москве. И эти прогулки стали почти ежедневными: "По бесконечным бульварам. мы заходили очень далеко, совсем не замечая расстояний: Лев Николаевич так увлекательно и так много говорил. Его страстные и в высшей степени радикальные рассуждения взбудораживали меня до того, что я не мог после спать, голова шла кругом от его беспощадных приговоров отжившим формам жизни".
Следующая глава воспоминаний Репина относится к лету 1891 года, когда художник уже во второй раз гостил у Толстого в Ясной Поляне и увидел его совсем иным — "опростившимся".
"Это выражалось в его костюме: черная блуза, домашнего шитья, черные брюки без всякого фасона и белая фуражечка с козырьком, довольно затасканная. И несмотря на все эти бедные обноски, с туфлями на босу ногу, фигура его была поразительная по своей внушительности.
По лесной тропинке мы часто ходили вместе купаться версты за две, в их купальню, в небольшой речке с очень холодной водой.
Лев Николаевич, выйдя из усадьбы, сейчас же снимал старые, своей работы, туфли, засовывал их за ременный пояс и шел босиком. Шел он уверенным, быстрым, привычным шагом, не обращая ни малейшего внимания на то, что тропа была засорена и сучками и камешками. Я едва поспевал за ним и за эту быструю двухверстную ходьбу так разогревался, что считал необходимым посидеть четверть часа, чтобы остыть,— простудиться можно сразу в такой холодной воде.
— Всё это предрассудки,— говорил Лев Николаевич, быстро снимая с себя свое несложное одеяние, и, несмотря на обильные струи пота по спине, одним прыжком бросался в холодную воду.— Ничего от этого не бывает,— говорил он уже в воде.
Я еще не успевал остыть, а он, выкупавшись, уже быстро одевался, брал свою корзиночку и шел собирать грибы один.
Дa, внушительная, необыкновенная фигура: босяк с корзинкой в лесу, а осанка военного — в скорой походке и особенно в манере носить этот белый картузик с козырьком, немножко набекрень.
Грозные нависшие брови, пронзительные глаза — это несомненный властелин. Ни у кого не хватит духу подойти к нему спроста, отнестись с насмешкой. Но это добрейшая душа, деликатнейший из людей и истинный аристократ по манерам и особому изяществу речи. Как свободно и утонченно говорит он на иностранных языках! Как предупредителен, великодушен и прост в обхождении со всеми! А сколько жизни, сколько страсти в этом отшельнике! Еще никогда в жизни не встречал я более заразительно смеющегося человека".
Картина "Пахарь. Лев Николаевич Толстой на пашне" стала хрестоматийной — я ее помню еще по какому-то из учебников моего, увы, далекого школьного детства. Но Репин оставил нам и словесное воплощение этого сюжета. Итак, обратимся опять к его воспоминаниям:
"В один жаркий августовский день, в самую припеку, после завтрака, Лев Николаевич собирался вспахать поле вдовы; я получил позволение ему сопутствовать. Он был в летней белой фуражке и легком пальто сверх посконной рабочей рубахи лиловатого цвета. На конюшне Лев Николаевич взял двух рабочих лошадок, надел на них рабочие хомуты без шлей и повел их в поводу.
За выселками деревни Ясной Поляны мы заходим на нищенский дворик. Лев Николаевич дает мне подержать за повод одну лошаденку, а другую привязывает веревочными постромками к валявшейся тут же, на дворе, бороне — дрянненькой рогатой самодельщине. Выравнивает постромки и идет в знакомый ему сарайчик, вытаскивает оттуда соху, и, повозившись с сошничками и веревочными приспособлениями, приправив их умело, как приправляют плотники пилу, он запрягает в соху другую лошадку.
Берет пальто, вынимает из его бокового кармана бутылку с водой, относит ее в овражек под кусты и прикрывает пальто. Теперь, привязав к своему поясу сзади за повод лошадь с бороной, берет в руки правила сохи. Шесть часов, без отдыха, он бороздил сохой черную землю, то поднимаясь в гору, то спускаясь по отлогой местности к оврагу.
У меня в руках был альбомчик, и я, не теряя времени, становлюсь перед серединой линии его проезда и ловлю чертами момент прохождения мимо меня всего кортежа. " Кстати, при всем его восхищении Толстым, Репин цепким взглядом художника подмечает вот какую многозначительную деталь: "Проходили нередко крестьяне яснополянцы, сняв шапку, кланялись и шли дальше, как бы не замечая подвига графа. Но вот группа, должно быть, дальние. Мужик, баба и подросток-девочка. Остановились и долго-долго стояли. И странное дело: я никогда в жизни не видел яснее выраженной иронии на крестьянском простом лице, как у этих проходящих. Наконец переглянулись с недоумевающей улыбкой и пошли своей дорогой".
Иное дело — городская, образованная публика. Репин в "Далёком близком" подробно описывает, как воспринимали Толстого в 1897 году петербуржцы: "Лев Николаевич сидел в центре, кругом него, кто на чем, сидели, стояли, без всякого порядка, дамы, интеллигенты, курсистки, подростки, гимназистки, а дальше начинались те простые серьезные глаза из-под сдвинутых бровей. Само внимание.
Зал всё наполнялся, образовались возвышения вроде амфитеатра к стенам и углам. Сидели, стояли не только на полу, на подоконниках, подставках, скамейках, стульях — даже на комодах и на шкафах кое-как громоздились люди. Двери в другие комнаты также были заполнены слушателями обоего пола. И все больше простые, серьезные люди и взгляды, полные веры. Ласково, но внушительно раздавался часто вибрирующий от слез голос проповедника. И так дотемна, когда зажглись лампы, слушали его с самозабвением".
А как Толстой оценивал творчество Репина? Не всегда однозначно. Как это ни странно, в письме к художнику Николаю Николаевичу Где он резко раскритиковал картину "Николай Мирликийский избавляет от смертной казни трех невинно осужденных", написанную Репиным под прямым влиянием проповеди Толстого о непротивлении злу, всепрощении, самосовершенствовании: ". у Репина сказано то, что он хотел сказать, так узко, тесно, что на словах это было бы еще точнее можно сказать. Сказано. И больше ничего. Помешал казнить, ну, что же, ну, помешал. А потом? Но мало того: так как содержание не художественно, не ново, не дорого автору, то даже и то не сказано. Вся картина без фокуса, и все фигуры ползут врозь".
Не понравился Толстому и репинский портрет 1907 года, на котором Лев Николаевич изображен вместе со своей женой, хотя в письме к Т.А. Кузьминской он отзывается о нем с юмором: "Портрет преуморительный: представлен нализавшийся и глупо улыбающийся старикашка, это я, перед ним бутылочка или стаканчик -это что-то похожее было на письменном столе), и рядом сидит жена или, скорее, дочь -это Соня) и грустно и неодобрительно смотрит на куликнувшего старичишку".
Зато именно Толстому принадлежит высшая оценка репинского "Ивана Грозного". Возможно, единственная хвала, произнесенная им на столь высокой ноте в адрес современника. "Третьего дня был на выставке,— пишет Толстой Репину, которого он однажды прозвал "Ильёй-пророком",— и хотел тотчас писать Вам, да не успел. Написать же хотелось именно вот что — так как оно сказалось мне: молодец Репин, именно молодец. Тут что-то бодрое, сильное, смелое и попавшее в цель. Хорошо, очень хорошо, и хотел художник сказать значительное, и сказал вполне ясно и, кроме того, так мастерски, что не видать мастерства".
Это "мастерски, что не видать мастерства" в равной степени можно отнести и к самому Толстому, к любому из его художественных произведений, которые он создал за свою долгую жизнь.
© 1993-2016 Политическая партия «КОММУНИСТИЧЕСКАЯ ПАРТИЯ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ»
Лев Николаевич Толстой на отдыхе в лесу
Живопись русских художников
Картина Ильи Ефимовича Репина «Лев Николаевич Толстой на отдыхе в лесу». Холст, масло, 60 × 50 см. Лев Толстой оказался для Репина идеальной портретной моделью. За тридцатилетний период личного знакомства с Толстым художник сделал десятки живописных и графических изображений писателя, а однажды, обратившись к скульптуре, вылепил и его бюст. Выбирая сюжеты для своих портретных этюдов, Репин явно старался откликнуться на те стороны жизни и быта яснополянского графа-мужика, которые были предметом особого внимания всероссийской молвы.
Толстой-пахарь, Толстой на косьбе, Толстой в лесу, на молитве – такие сцены очень занимали портретиста, к ним он возвращался не раз. Собирательный образ писателя, каким он складывался из многочисленных репинских изображений – от беглых набросков до законченных живописных композиций, – вполне отвечал представлениям о Льве Толстом как о человеке-легенде. Репин утверждал жизненную значимость этой легенды, но вместе с тем лишал ее романтического ореола, снимал с нее все условные покровы, стремясь к предельно живому и непосредственному художническому прикосновению к духу и плоти своего героя, к его повседневному бытию.
На картине «Лев Николаевич Толстой на отдыхе в лесу» Репин изобразил писателя в крестьянской холщовой косоворотке, полотняных штанах, на голове – белый картуз. Лев Николаевич, стремящийся быть максимально родственным природе, отдыхает прямо на траве возле дерева с книгой в руках. Основательный, кряжистый, он сам похож на лесного хозяина, органично вписавшись в тишину лесного царства с теплым ароматом трав и грибным духом матушки-земли. При всей простоте и кажущейся будничности облика и манеры поведения Толстого, что так хорошо удалось передать Репину, изображение великого писателя нисколько не снижено, не замельчено, лишено жанровости.
Илья Репин. Толстой на пашне
Зал художника Ильи Репина. Один из самых больших в Третьяковской галереи. На стенах известные с детства картины. Портрет Мусоргского, написанный за три дня до его кончины. А не так далеко большой портрет Толстого. Один из лучших портретов великого писателя. Смотришь на него и чувствуешь, как пронзает тебя, как вонзается в тебя взгляд патриарха литературы. Да он уже и не просто писатель на этом портрете. Он здесь один из столпов духовного мира России. Он уже один из центров внимания всего мира, всех тех, кто озабочен поиском жизнеустройства всех и каждого на нашей Земле.
А рядом с седобородым патриархом, справа уменьшенная копия, скорее набросок-эскиз знаменитой сцены запорожских казаков, пишущих оскорбительную ответку турецкому султану.
Одна из четырёх стен того же зала вся занята огромном картиной, на которой мы видим мощную фигуру императора-миротворца во дворе Петровского замка в окружении своих подданных – сельских старост приехавших в Москву на коронационные торжества со всей обширной империи от Москвы до самых отдаленных её окраин. До Перестройки это обширное полотно хранилось в запасниках музея. Понятно, почему.Сегодня - смотри сколько душа пожелает. Царь и народ его, которым правит он во всем своем державном величии.
А вот самую знаменитую картину Репина, наводящую ужас, вызывающую столько вопросов у историков и не историков тоже, мы в этом зале с некоторых пор не видим. И увидим не скоро, если вообще увидим. То есть с тех пор, как на неё было сделано очередное (второе) покушение. Первое покушение имело место очень давно. Еще до революций 1917 года. У первого, покусившегося на живописный шедевр, это был эмоциональный мстительный выброс, нашедший свою разрядку у этой картины. Он, можно сказать, имел идеологическую основу. Некий старообрядец с криком «довольно крови» изрезал её сапожным ножом, целясь в самое лицо ненавистного тирана и сыноубийцы.
*****
Но сегодня речь не об этой картине. Тем более, что царю Ивану четвёртому Грозному я уже посвятил две статьи. Любопытные могут ознакомиться. Нет, сейчас меня привлекает совсем другая картина Репина. Она находится справа упомянутого полотна. Её даже и картиной как-то назвать трудно. Её ведь даже можно и не заметить, равнодушно скользнув взглядом. А я бы советовал так не делать. Я посоветовал бы постоять перед ней и подольше. Потому как мы видим на ней не простого мужика-крестьянина на пашне, идущего за плугом. За плугом идёт тот, без которого нельзя и представить себе всю нашу национальную культуру, всю русскую литературу её золотого века.
Картина эта или этюд мастера называется «Пахарь. Л.Н. Толстой на пашне». 1887 г. Размер 28 Х 40 см. Вот и всё живописное пространство, на котором изображен мужиковатый дед на пашне, занятый непростым, тяжким крестьянским трудом. Весна. Мужик пашет землю. Ради жизни на этой земле.В прямом и философском смысле слова. Нет, это не икона патриарха национальной литературы, пред которой следует остановиться с почтительным вниманием к тому, кто уверенно и сильно нажимает на рукояти плуга.
Мы видим человека, живого человека. Но мне и перед этим изображением хочется вознести молитву, как перед иконой. Я соединяю потрясающее впечатление от строк написанных его пером с этим изображением, и душа моя наполняется чувством особенным. Близким к тому ощущению , которое мы испытываем при искреннем молитвенным обращении к Богу. А он для меня был и остаётся Богом от литературы. И человеком не в меньшей степени тоже.
У меня такое ощущение, что картина написана в духе французского художника Милле. Тот посвятил не мало своих работ крестьянской жизни,тяжёлому крестьянскому труду. Он и сам себя называл крестьянином и никем больше. И был при этом хорошим художником.
Да, конечно, на этой картине мы видим больше, чем простого крестьянина. И все его знают у нас. Вот только французы, которых я иногда подвожу к картине, редко кто его узнаёт. А потом удивляются. Как же так. Граф - и вдруг плуг, лошадь, пашня. Не графское это дело.
А я вспоминаю здесь, не удивляетесь, слова Владимира Ленина, сказанные им о Толстом в разговоре с пролетарским писателем М. Горьким. «И, — знаете, что еще изумительно? До этого графа подлинного мужика в литературе не было.» И ведь прав был Ильич. Судите сами.
Вы можете представить себе вот так вот крепко держащего за рукояти плуга, скажем, Александра Сергеевича Пушкина? А Тургенева, Лермонтова, Гоголя – то есть, всех наших великих писателей и поэтов всего золотого века, всех первого ряда? А второго и третьего ряда, разных там демократов, разночинцев, философов и всех подряд других друзей народа? Ни одного, кроме Толстого.
Вот Есенина, сможем, И Шолохова тоже сможем. К примеру, вспомним как он описывает пахоту с участием своего главного героя Давыдова, пролетария, ставшего волею судьбы председателем колхоза. Описать такое мог только тот, кто и сам пробовал пахать землю. В прямом смысле слова. Перечитайте эти страницы и вы поймёте меня. И быть того не может, чтобы Шолохов не держал в уме то, как Константин Левин вместе с мужиками косил траву, мерно разнося косу слева направо, стараясь идти в строю в одном ритме с мужиками. А Костя Левин – это и есть сам Лев Толстой.
То, что мы видим на этой картине – это ведь не просто живописный этюд. Принимая во внимание то, что мы знаем, кто стоит за рукоятями плуга. То, что делает Толстой на вспаханном поле, - это не странная забава для барина-боярина. Нет, это не забава. Это стало с некоторых пор сутью его жизненной философии, сутью его жизненной позиции. Это его страстное желание опуститься или возвыситься до понимания того, что он тоже часть народа обширной страны. Он ведь так встал за плуг метафорически со времени трудного духовного перелома, и пошел за ним напрягая все силы до последних своих дней. А вот полем его пахоты была его собственная душа. Душа обязана трудиться. Сам Толстой о том же самом выразился так:
«Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие – душевная подлость». Вот так он и прожил всю свою долгую жизнь. Я запомнил эти слова с того самого часа, когда прочёл их впервые. А это было так давно. И они стали для меня открытием и правилом и оправданием всего моего существования. И я грешил, по не знаю и то и по знанию тоже. По слабости душевной или невежеству. И я каялся тоже.
А Толстому, как и каждому смертному, тоже было, за что каяться. И как ни странно, по части морали тоже. Вот, к примеру, что он сделал прямо накануне своей свадьбы после известных объяснений с юной и очаровательной Софочкой Берс. Она, кстати жила в семье врача в Кремле. И венчание их состоялась в одной из кремлёвских церквей. Церковь эта существует и по сей день. Только мало кто об этом знает. И доступа к ней нет. Территория режимная.
Так вот, Лёва Толстой хотел быть предельно честным перед своей женой накануне их совместного существования. И решил рассказать ей всё, раскрыть перед дней все страницы своей жизни. Содержание некоторых из этих страниц были просто отвратительными, по его мнению. Как на исповеди, всё должно быть честно и ясно в их отношениях с самого начала их семейного состояния. Чтобы ему уже больше не надо было бы ничего утаивать от своей второй половины. И не напрягать вследствие этого душу ненужным сокрытием самых позорных своих тайн от самого близкого ему человека. И он ещё и настоял на том, чтобы она прочла его дневники. И она прочла. И в ужас пришла от такого чтения своего мужа-писателя. Просто до припадочного состояния.
Я, конечно, не читал этих строк. Да и поостерегся от этого обжигающего чтения, чтобы сохранить своё преклоненное отношение перед моим кумиром. И я не боюсь это сказать. Но так ведь из песни, как из жизни, слово не выкинешь. Были связи. И даже очень много. С дамами из разных сословий. С крестьянками, цыганками, аристократками тоже. И был даже внебрачный мальчик от одной пейзанки.
К примеру, рассказанная им печальная история про Катюшу Маслову – это совсем не выдуманная история. Эта история случилась с ним самим, когда в молодые году он соблазнил и совратил одну барышню из прислуги их дома. С печальными последствиями для неё. Испортил он её жизнь. И весь роман «Воскресенье» - это такое большое покаянное слово за грех его юности.
А в одном месте я прочёл, что одним из его правил, записанным им в дневнике в уже более продвинутые годы, было « бывать в борделе не чаще двух раз в месяц» Вот про всё это и узнала по его воле юное создание накануне их венчания. Представьте её состояние. Толстой описывает этот факт в романе «Анна Каренина». Описывает досконально подробно, как мучимый угрызениями совести Костя Левин даёт эту самую тетрадку Кити Щербацкой.
Толстой писал не только романы, но он с юных лет вёл личный дневник. Он вёл его до последних дней своих. Честно описывая всё, что было. Писатель. Такая была его писательская лаборатория. А еще он записывал в дневнике правила, которые он вырабатывал со всею тщательность и бескомпромиссностью сам для себя. Правила по которым он собирался жить. Он писал их, чтобы зафиксировать в своём сознании положения, которым должно следовать со всем напрягом своих душевных сил. Он выстраивает такой каркас, который должен держать все его человеческое существо. И без этого никак. Иначе нет уважение к самому себе. Иначе и жизни нет.
Главное правило, которое он записывает в свою тетрадь в то время во всем своем юношеском максимализме, - это быть комильфо. По французски - etre comme il faut. То есть быть, как нужно. А как это быть, как нужно? С этими правилами можно ознакомиться, прочитав одно из первых произведений начинающего юного писателя. Вот что пишет Николенька Иртеньев:
1. Kaждoe yтpo нaзнaчaй ceбe вce, чтo ты дoлжeн cдeлaть в тeчeниe дня, и иcпoлняй вce нaзнaчeннoe.
2. Cпи как мoжнo мeньшe.
3. Вce тeлecныe нeпpиятнocти пepeнocи, нe выpaжaя их нapyжнo.
4. Eжeли ты нaчaл какoe бы тo ни былo дeлo, тo нe бpocaй eгo, нe oкoнчив.
5. Нe зaбoтьcя oб oдoбpeнии людeй, кoтopых ты или нe знaeшь, или пpeзиpaeшь.
6. Пoвтopяй вeчepoм вce тo, чтo ты yзнaл в пpoдoлжeниe дня. Kaждyю нeдeлю, кaждый мecяц и кaждый гoд экзaмeнyй ceбя вo вceм тoм, чeм зaнимaлcя, eжeли жe нaйдeшь, чтo зaбыл, тo нaчинaй cнaчaлa.
7. Нe пepeмeняй oбpaзa жизни, eжeли бы дaжe ты cдeлaлcя в дecять paз бoгaчe.
8. Нe пoзвoляй ceбe pacхoдoв, дeлaeмых для тщecлaвия.
*****
А по сути это даже и не правила, а жизненный манифест. А что такое применимо к себе означает это самое комильфо? А вот, что он сам пишет по этому поводу. Повторю, это пишет ещё юноша, только ещё обдумывающий свое житьё. Цитаты длинные, но совершенно необходимые для понимания того, от какой точки шло развитие его человеческой личности. Итак:
«Род человеческий можно разделять на множество отделов — на богатых и бедных, на добрых и злых, на военных и статских, на умных и глупых и т. д., и т. д., но у каждого человека есть непременно свое любимое главное подразделение, под которое он бессознательно подводит каждое новое лицо. Мое любимое и главное подразделение людей в то время, о котором я пишу, было на людей comme il faut и на comme il ne faut pas ( как не надо) . Второй род подразделялся еще на людей собственно не comme il faut и простой народ. Людей comme il faut я уважал и считал достойными иметь со мной равные отношения; вторых — притворялся, что презираю, но, в сущности, ненавидел их, питая к ним какое-то оскорбленное чувство личности; третьи для меня не существовали — я их презирал совершенно.»
«Мое comme il faut состояло, первое и главное, в отличном французском языке и особенно в выговоре. Человек, дурно выговаривавший по-французски, тотчас же возбуждал во мне чувство ненависти. «Для чего же ты хочешь говорить, как мы, когда не умеешь?» — с ядовитой насмешкой спрашивал я его мысленно. Второе условие comme il faut были ногти — длинные, отчищенные и чистые; третье было уменье кланяться, танцевать и разговаривать; четвертое, и очень важное, было равнодушие ко всему и постоянное выражение некоторой изящной, презрительной скуки. Кроме того, у меня были общие признаки, по которым я, не говоря с человеком, решал, к какому разряду он принадлежит. Главным из этих признаков, кроме убранства комнаты, печатки, почерка, экипажа, были ноги. Отношение сапог к панталонам тотчас решало в моих глазах положение человека. Сапоги без каблука с угловатым носком и концы панталон узкие, без штрипок, — это был простой; сапог с узким круглым носком и каблуком и панталоны узкие внизу, со штрипками, облегающие ногу, или широкие, со штрипками, как балдахин стоящие над носком, — это был человек mauvais genre (Дурного рода).»
Я читаю эти его строки и думаю о том, как же он во всем своём юношеском запале гордыни далек, безмерно далёк, от поисков морального совершенствования, которыми вся душа его наполнялась тогда, когда слава его достигнет мирового величия.
Ну а пока в юные годы он очень гордится своим положением, данным ему то ли от Бога, то ли по родству. Вот давайте прочтём его мысли по этому поводу, изложенные со всею убеждённостью и искренностью.
"Я не мещанин и смело говорю, что я аристократ, и по рождению, и по привычкам, и по положению. Я аристократ потому, что вспоминать предков - отцов, дедов, прадедов моих, мне не только не совестно, но особенно радостно. Я аристократ потому, что воспитан с детства в любви и уважении к изящному, выражающемуся не только в Гомере, Бахе и Рафаэле, но и всех мелочах жизни: в любви к чистым рукам, к красивому платью, изящному столу и экипажу. Я аристократ потому, что был так счастлив, что ни я, ни отец мой, ни дед мой не знали нужды и борьбы между совестью и нуждою, не имели необходимости никому никогда ни завидовать, ни кланяться, не знали потребности образовываться для денег и для положения в свете и тому подобных испытаний, которым подвергаются люди в нужде. Я вижу, что это большое счастье и благодарю за него Бога, но ежели счастье это не принадлежит всем, то из этого я не вижу причины отрекаться от него и не пользоваться им".
Но вот годы прошли. Прошла почти и вся жизнь его. Он достиг даже и много большего, о чём грезилось ему в юношеские годы. То есть в то время, когда ещё всё только начиналось, когда вся жизнь ещё впереди, когда вся природа человеческая жаждет и требует реализовать себя по самому максимуму, иначе и жить не надо. Зачем? Я ничего не имею против этого гонора. Он в природе человеческой в начале «славных дел». Надо «ревновать к Копернику, a не мужа Марьи Иваны». Не у всех это получается. Да почти и не у кого. А вот у Толстого получилось. Слава мировая и гордость России. К нему обращены все взгляды. Он мировой литературный, простите мне это слово, бренд.
А слава - это тяжкое бремя. Она давит на сознание. Она его формирует. Она уже владеет им. Она обязывает и заставляет со всей осторожностью относится к каждому своему слову и каждому движению. Потому как ты живешь уже как бы и не сам по себе. Слава – это продолжение твоего я. И как об этом не думать. И сознательно и бессознательно. Не мог избежать этого тяжкого бремя славы и Толстой. А уж у него была не просто слава, а нечто большее, чему и названия нет. К нему идут письма со всего света.
О славе мечтает и один из его главных героев «Войны и мира». Андрей Болконский просто живёт мечтою о ней. Он ждёт свой Тулон. Как известно, именно со взятия этого города начался стремительный взлёт молодого капитана артиллериста Наполеона Бонопарта. И князь Андрей тоже ждёт, что и его час вот-вот пробьет. Видимо и в его душе тоже пело «Вперёд сыны отчизны. Час славы настаёт!», когда он подхватывает древко флага, увлекая бойцов в безнадёжную атаку.
И тут вместо часа славы наступает момент истины. Эта истина открывается ему на поле битвы близ Аустерлица. Когда он со знаменем в руках шёл в атаку на французов, мечтая о славе Наполеона, которую тот стяжал себе при взятии Тулона. Сраженный пулей, князь падает на поле битвы, и вдруг видит как бы внезапно раскрывшееся перед ним бездонное небо. И он увидел всего себя у края пропасти бездонной вечности, и понимает всю ничтожность мирской славы перед этой бездной. Вспомним.
«Над ним не было ничего уже, кроме неба, не ясного, но все таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками». И он понимает едва не в свой смертный час, что в мире есть что то нечто несравненно главнее, важнее и выше всего этого: «Да, все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Да, я ничего, ничего не знал до сих пор». А ведь за минуту до этого он думал совсем иначе.
А вот самому Толстому его Аустерлиц пришел намного позже, чем Андрею Болконскому. И вызревал он годами. И вот, что он пишет на склоне лет в зените своей мировой известности, прямо противоположное тому, что он писал со всей искренностью в молодые и даже зрелые годы.
Душа его в постоянном смятении. Он пишет: «Думая о той славе, которую приобретут мне мои произведения, я говорил себе: "Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, - ну и что ж. " И я ничего и ничего не мог ответить».
А ещё он пишет и такое: « Без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах. Я убивал людей да войне, вызывал на дуэли, чтоб убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство. Не было преступления, которого бы я не совершал, и за все это меня хвалили, считали и считают мои сверстники сравнительно нравственным человеком.»
Он в ужасе от своего барского положения. Он мучается. У него бессонные ночи. Да ведь как выйти из этого положения. Он призывает покончить с социальной несправедливостью. А сам! А сам он всё ещё барин. А сам он граф. А сам он паразит, живущий за счет вот этих самых тысяч несчастных работниц, работающих по 12 часов в день. Работницы – это несчастные женщины , работающие на шёлковой большой фабрике, здания которой стоят прямо перед его домом в Хамовническом переулке в Москве.
Он готов отречься от всего своего не малого состояния. Он даже отказывается от всех гонораров за издаваемые во всем мире его литературных трудов. Да и не труды всё это в его глазах. А так только, что-то написанное в «часы забав и праздной скуки». Во всяком случае, это не тот труд, за который можно деньги брать. Это в его глазах всё равно, как душой своей торговать. Вот по всему поэтому он и взялся за рукояти плуга, чтобы вот таким вот трудом зарабатывать себе на жизнь. То есть делать то, что делает любой простой мужик.
Почему Лев Толстой Репина за штаны поблагодарил
Величайший писатель Лев Толстой был известен свой близкой дружбой с художником Ильёй Репиным. Ведь именно этому живописцу удалось написать самое большее число портретов автора «Войны и мира». Одним из наиболее известным является полотно, где гений русской литературы изображён босым.
Илья Репин «Лев Николаевич Толстой босой», 1901 год Илья Репин «Лев Николаевич Толстой босой», 1901 годВ этот период времени Толстой уже находился в состоянии духовных исканий. Он спал на голом полу, выполнял тяжёлую крестьянскую работу, ходил босиком до самых заморозков. Именно такого Толстого и изобразил Репин на своей картине.
Здесь мы видим писателя во всей его естественной простоте: борода, босые ноги, свободные штаны и знаменитая холщовая рубашка, которая даже вошла в современную моду под названием «толстовка»( по-английски Tolstoy shirt, по-французски blouse à la Tolstoï ).
Стоит отметить, что Репин часто бывал в гостях у Толстого и написал столько портретов писателя, что их хватило бы на отдельную выставку. Причём художника интересовали больше бытовые сцены, отражавшие аскетический образ жизни Толстого, который он вёл в последние годы. Например, однажды Репин нарисовал писателя за плугом.
В один жаркий августовский день, в самую припеку. Лев Николаевич собирался вспахать поле вдовы. Шесть часов, без отдыха, он бороздил сохой черную землю, то поднимаясь в гору, то спускаясь по отлогой местности к оврагу. У меня в руках был альбомчик, и я, не теряя времени. ловлю чертами момент прохождения мимо меня всего кортежа, — вспоминал Репин.Илья Репин «Пахарь Л. Н. Толстой на пашне», 1887 год Илья Репин «Пахарь Л. Н. Толстой на пашне», 1887 год
Несмотря на аскетический образ жизни, Толстой позволял себе ходить босиком только по своему имению. Когда он выходил за пределы Ясной Поляны, то всегда надевал сапоги, чтобы выглядеть прилично. Именно поэтому его реакция на картину «Лев Николаевич Толстой босой» была неоднозначной и даже ироничной. Он написал Репину:
Благодарю вас, Илья Ефимович, что, разув меня, вы оставили на мне хотя бы панталоны.
Однако остальным зрителям картина понравилась и была хорошо воспринята на передвижнической выставке. Сейчас работа находится в Государственной Русском музее Санкт-Петербурга.
Как Репин и Толстой вместе пахали. Воспоминания художника
В августе 1891 года в Ясной Поляне я увидел Льва Николаевича уже опростившимся. Это выражалось в ero костюме: черная блуза домашнего шитья, черные брюки без всякого фасона и белая фуражечка c козырьком, довольно затасканная. И, несмотря на все эти бедные обноски, c туфлями на босу ногу, фигура ero была поразительная по своей внушительности. И при взгляде на него не было уже и помину о той характеристике одного очевидца, бывшего в шестидесятых годах учителем в крестьянской яснополянский школе: «Что? Сам Толстой? Да, но это же, батенька мой, граф на всю губернию».
Илья Репин. Лев Николаевич Толстой на отдыхе в лесу Илья Репин. Лев Николаевич Толстой на отдыхе в лесуПо лесной тропинке мы часто ходили вместе купаться версты за две, в их купальню, в небольшой речке c очень холодной водой. Лев Николаевич, выйдя из усадьбы, сейчас же снимал старые, своей работы, туфли, засовывал их за ременный пояс и шел босиком. Шел он уверенным, быстрым, привычным шагом, не обращая ни малейшего внимания на то, что тропа была засорена и сучками и камешками. Я едва поспевал за ним и за эту быструю двухверстную ходьбу так разогревался, что считал необходимым посидеть четверть часа, чтобы остыть, — простудиться можно сразу в такой холодной воде.
Илья Репин. Лев Николаевич Толстой босой Илья Репин. Лев Николаевич Толстой босой..Вообще y Льва Николаевича есть слабость к искусству, и он увлекается им невольно. В один жаркий августовский день, в самую припеку, после завтрака, Лев Николаевич собирался вспахать поле вдовы; я получил позволение ему сопутствовать. Мы тронулись в путь в час дня. Он был в летней белой фуражке и легком пальто сверх посконной рабочей рубахи лиловатого цвета. На конюшне Лев Николаевич взял двух рабочих лошадок, надел на них рабочие хомуты без шлей и повел их в поводу. За выселками деревни Ясной Поляны мы заходим на нищенский дворик. Лев Николаевич дает мне подержать за повод одну лошадку, a другую привязывает веревочными постромками к валявшейся тут же, на дворе, бороне — дранненькой рогатой самодельщине. Выравнивает постромки и идет в знакомый ему сарайчик, вытаскивает оттуда coxy, и, повозившись c сошничками и веревочными приспособлениями, приправив их умело, как приправляют плотники пилу, он запрягает в coxy другую лошадку. Берет пальто, вынимает из ero бокового кармана бутылку c водой, относит ее в овражек под кусты и прикрывает пальто. Теперь, привязав к своему поясу сзади за повод лошадь c бороной, берет в руки правила сохи.
Выехали co двора и начали пахать. Однообразно, долго до скуки… Шесть часов, без отдыха, он борондил сохой черную землю, то поднимаясь в ropy, то спускаясь по отлогой местности к оврагу. У меня в руках был альбомчик, и я, не теряя времени, становлюсь перед cepeдиной линии ero проезда и ловлю чертами момент прохождения мимо меня всего кортежа. Это продолжается менее минуты, и, чтобы удвоить время, я делаю переход по пахоте на противоположную точку, шагах в двадцати расстояния, и становлюсь там опять в ожидании группы.
Илья Репин. Пахарь. Лев Николаевич Толстой на пашне Илья Репин. Пахарь. Лев Николаевич Толстой на пашнеЯ проверяю только контуры и отношения величины фигур; тени после, c одной точки, в один момент. Проходили нередко крестьяне-яснополянцы, сняв шапку, кланялись и шли дальше, как бы не замечая подвига графа. Но вот группа, должно быть, дальние. Мужик, баба и подросток-девочка. Остановились и долго-долго стояли. И странное дело: я никогда в жизни не видел яснее выражения иронии на крестьянском простом лице, как y этих проходящих. Наконец переглянулись c недоумевающей улыбкой и пошли своей дорогой.
A великий оратаюшка все так же неизменно методически двигался взад и вперед, прибавляя борозды. Менялись тени от солнца да посконная рубаха ero становилась все темнее и темнее, особенно на груди, на лопатках и плечах от пота и чрезмерной садившейся туда пыли. Изредка, взобравшись по рыхлой земле на взлобок, он оставлял — на минуту coxy и шел к овражку напиться из бутылки воды, заправленной слегка белым вином. Лицо ero блестело на солнце от ручьев пота, струившегося по впадинам c черным раствором пыли.
Наконец я попросил позволения попробовать попахать. Едва-едва прошел линию под ropy, — ужасно накренил, a когда пришлось подниматься на взлобок, не мог сделать десяти шагов. Страшно трудно! Пальцы c непривычки держать эти толстые оглобли одеревенели и не могли долее выносить, плечи от постоянного поднимания сохи для урегулирования борозды страшно устали, и в локтях, закрепленных в одной точке сгиба, при постоянном усилии этого рычага делалась нестерпимая боль. Мочи не было. «Вот оно, в поте лица», — подумал я утираясь.
— Это c непривычки, — сказал Лев Николаевич.
— И я ведь не сразу привык; y вас еще и завтра в руках и плечах скажется труд. Да, все же физический труд самый тяжелый, — добродушно рассуждал он c улыбкой.
И опять началось бесконечное тяжелое хождение взад и вперед по рыхлой пахучей земле. Вот он, Микула Селянинович, непобедимый никакими храбрецами в доспехах. Микула вооружен только вот таким терпением и привычкой к труду.
Мы возвращались к дому в сумерках; вызвездило на холод. Было уже настолько свежо, что я боялся, как бы он не простудился. Ведь ero py6axa была мокрая насквозь. В окнах дома весело блистал свет: нас ждали к обеду. Я мог повторить за мухой:
Подписывайтесь на наш канал, чтобы иметь книжные рекомендации на любой случай!
Читайте также: