Путешествие в стамбул бродский анализ
Путешествие в Стамбул
Принимая во внимание, что всякое наблюдение страдает от личных качеств наблюдателя, то есть что оно зачастую отражает скорее его психическое состояние, нежели состояние созерцаемой им реальности, ко всему нижеследующему следует, я полагаю, отнестись с долей сарказма -- если не с полным недоверием. Единственное, что наблюдатель может, тем не менее, заявить в свое оправдание, это что и он, в свою очередь, обладает определенной степенью реальности, уступающей разве что в объеме, но никак не в качестве наблюдаемому им предмету. Подобие объективности, вероятно, достижимо только в случае полного самоотчета, отдаваемого себе наблюдателем в момент наблюдения. Не думаю, что я на это способен; во всяком случае, я к этому не стремился; надеюсь, однако, что все-таки без этого не обошлось.
Мое желание попасть в Стамбул никогда не было желанием подлинным. Не уверен даже, следует ли вообще употреблять здесь это понятие. Впрочем, ни капризом, ни подсознательным стремлением этого тоже не назовешь. Так что оставим "желание" и заметим, что частично оно объясняется обещанием, данным мной себе самому по отъезде из родного города навсегда, объехать обитаемый мир по широте и по долготе (т.е. по Пулковскому меридиану), на которых он расположен. С широтой на сегодняшний день все уже более или менее в порядке. Что до долготы, тут далеко не все так благополучно. Стамбул же находится всего лишь на пару градусов к Западу от названного меридиана.
Своей надуманностью вышеприведенная причина мало чем отличается от несколько более серьезной, главной, я бы сказал, причины, о которой -- чуть ниже, и от ряда совершенно уж легкомысленных и второ-третьестепенных, о которых -- немедленно (ибо они таковы, что о них -- либо сейчас, либо никогда): а) в этом городе в начале века провел как-то два решающих года своей жизни мой любимый поэт, грек Константин Кавафис; б) мне почему-то казалось, что здесь, в домах и в кофейнях, должен был сохраниться исчезающий повсюду дух и интерьер; в) я надеялся услышать здесь, на отшибе у истории, тот "заморский скрип турецкого матраса", который, как мне казалось, я расслышал однажды ночью в Крыму; г) услышать обращенное к себе "эфенди"; д) но, боюсь, для перечисления этих вздорных соображений не хватит алфавита (хотя лучше, если именно вздор вас приводит в движение -- ибо тогда и разочарование меньше). Поэтому перейдем к обещанной "главной" причине, даже если она и покажется многим заслуживающей, в лучшем случае, "е" или "ж".
"Главная" эта причина представляет собой верх надуманности. Состоит она в том, что несколько лет назад в разговоре с одним моим приятелем, американским византинистом, мне пришло в голову, что крест, привидевшийся Императору Константину во сне, накануне его победы над Максентием, -- крест, на котором было начертано "Сим победиши", был крестом не христианским, но градостроительским, т.е. основным элементом всякого римского поселения. Согласно Эвсебию и прочим, вдохновленный видением этим, Константин немедленно снялся с места и отправился на Восток, где, сначала в Трое, а потом, внезапно Трою покинув, в Византии он учредил новую столицу Римской Империи -- т.е. Второй Рим. Последствия это перемещение имело столь значительные, что, независимо -- прав я был или неправ, мне хотелось взглянуть на это место. В конце концов, я прожил 32 года в Третьем Риме, примерно с год -- в Первом. Следовало -- для коллекции -- добрать Второй,
Но -- займемся всем этим по порядку, буде таковой нам по силам.
Я прибыл в этот город и покинул его по воздуху, изолировав его, таким образом, в своем сознании, как некий вирус под микроскопом. Учитывая эпидемический характер, присущий всякой культуре, сравнение это не кажется мне безответственным. Составляя эту записку в местечке Сунион, на юго-восточном берегу Аттики, в 60 км от Афин, где я приземлился четыре часа назад, в гостинице "Эгейская", я ощущаю себя разносчиком определенной заразы, несмотря на непрерывную прививку "классической розы", которой я сознательно подвергал себя на протяжении большей части моей жизни. Меня действительно немного лихорадит от увиденного; отсюда -- некоторая сбивчивость всего нижеследующего. Думаю, впрочем, что и мой знаменитый тезка ощущал нечто похожее, пытаясь истолковать сны фараона. И одно дело заниматься интерпретацией сакральных знаков по горячим -- точней, теплым -следам; другое -- полторы тысячи лет спустя.
О снах. Сегодня под утро в стамбульской "Пера Палас" мне тоже привиделось нечто -- вполне монструозное. То было помещение где-то на филологическом факультете Ленинградского университета, и я спускался по ступенькам с кем-то, кто казался мне Д.Е.Максимовым, но внешне походил более на Ли Марвина. Не помню, о чем шел разговор --но и не в нем дело. Меня привлекла бешеная активность где-то в темно-буром углу лестничной площадки -- с весьма низким при этом потолком: я различил трех кошек, дравшихся с огромной -- превосходившей их размеры -- крысой. Глянув через плечо, я увидел одну из кошек, задранную этой крысой и бившуюся и трепыхавшуюся в предсмертной агонии на полу. Я не стал досматривать, чем сражение кончится, -- помню только, что кошка затихла, -- и, обменявшись каким-то замечанием с Максимовым-Марвином, продолжал спускаться по лестнице. Еще не достигнув вестибюля, я проснулся.
Начать с того, что я обожаю кошек. Добавить к этому, что не выношу низкие потолки. Что помещение только казалось филологическим факультетом -где и всего-то два этажа. Что серо-бурый, грязноватый его цвет был цветом фасадов и интерьера почти всего и, в частности, нескольких контор Стамбула, где я побывал за последние три дня. Что улицы в этом городе кривы, грязны, мощены булыжником и завалены отбросами, в которых постоянно роются голодные местные кошки. Что город этот -- все в нем -- очень сильно отдает Астраханью и Самаркандом. Что накануне решил уехать -- но об этом позже. В общем, достаточно, чтобы засорить подсознание.
Константин был прежде всего римским императором, главой Западной Римской Империи, и "Сим победиши" означало для него прежде всего распространение его власти, его -- личного -- контроля над [всей] Империей. В гадании по внутренностям петуха накануне решительного сражения или в утверждениях о небесном содействии при успешном его исходе нет, разумеется, ничего нового. Да и расстояние между беспредельной амбицией и неистовой набожностью тоже, как правило, не слишком велико. Но даже если он и был истинно и истово верующим (а насчет этого имеются разнообразные сомнения -особенно если учесть, как он обращался со своими детьми и родственниками), "победиши" должно было для него быть равнозначным завоеваниям, т.е. именно поселениям, сеттльментам. План же любого римского сеттльмента именно крест: центральная магистраль, идущая с севера на юг (как Корсо в Риме), пересекается такой же магистралью, идущей с Запада на Восток. От Лептис Магны до Кастрикума, таким образом, гражданин Империи всегда знал, где он находится по отношению к метрополии.
Даже если крест, о котором он толковал Эвсебию, был крестом Спасителя, составной частью его во сне -- без- или подсознательной -- являлся принцип сеттльментовой планировки. К тому же в IV веке крест вовсе не был еще символом Спасителя: им была рыба, греческая анаграмма имени Христа. Да и самый крест распятия скорей напоминал собою русское (да и латинское заглавное) Т, нежели то, что изобразил Микеланджело, или то, что представляем себе сегодня мы. Что бы там Константин ни имел в виду, осуществление инструкций, полученных им во сне, приняло прежде всего характер территориального расширения Империи на восток, и возникновение Второго Рима было совершенно логическим этого расширения последствием. Будучи, судя по всему, натурой деятельной, Константин рассматривал политику экспансии как нечто абсолютно естественное. Тем более, если он действительно был истинно верующим христианином.
О эссе Иосифа Бродского «Путешествие в Стамбул»
« О все эти бесчисленные Османы, Мехметы, Мурады, Баязеты, Ибрагимы. Селимы и Сулейманы, вырезавшие друг друга, своих предшественников, соперников, братьев, родителей и потомство — в случае Мурада II или III — какая разница! — девятнадцать братьев кряду — с регулярностью человека, бреющегося перед зеркалом. О эти бесконечные, непрерывные войны: против неверных, против своих же мусульман-но-шиитов, за расширение империи, в отместку за нанесенные обиды, просто так и из самозащиты. И о этот институт янычар, элита армии, преданная сначала султану, но постепенно вырабатывавшаяся в отдельную, только со своими интересами считающуюся касту, -- как все это знакомо! О все эти чалмы и бороды — эта униформа головы, одержимой только одной мыслью: рэзать — и потому — а не только из-за запрета, накладываемого исламом на изображение чего бы то ни было живого, -совершенно неотличимые друг от друга! Потому, возможно, и "рэзать", что все так друг на друга похожи и нет ощущения потери. Потому и "рэзать", что никто не бреется. ""Рэжу", следовательно существую ».
Есть у Иосифа Бродского интересное эссе «Путешествие в Стамбул» - вещь не претендующая на глобальные обобщения, начинающаяся с оговорки, «что всякое наблюдение страдает от личных качеств наблюдателя, то есть что оно зачастую отражает скорее его психическое состояние, нежели состояние созерцаемой им реальности», но «наблюдатель может, тем не менее, заявить в свое оправдание, это что и он, в свою очередь, обладает определенной степенью реальности, уступающей разве что в объеме, но никак не в качестве наблюдаемому им предмету».
Стамбул — избирается Бродским в качестве гео-исторического символа, метафоры, которую можно развертывать как ковер с турецким орнаментом.
Не претендуя на мировые парадигмы («У меня нет философии, только нервы»), оговорив собственную субъективность, Бродский фиксирует ощущения, строя культурологическое эссе по законам лирического стихотворения.
«Бред и ужас Востока. Пыльная катастрофа Азии. Зелень только на знамени Пророка. Здесь ничего не растет, опричь усов. Черноглазая, зарастающая к вечеру трехдневной щетиной часть света. Заливаемые мочой угли костра. Этот запах! С примесью скверного табака и потного мыла. И исподнего, намотанного вкруг ихних чресел что твоя чалма. Расизм? Но он всего лишь форма мизантропии».
Бродский - не расист. Но В осток с его пылью летящей в лицо и зловонием вечного деспотизма - ему не нравится. Стамбул оскорбляет не только убеждения, нравственное чувство, но и зрени е , обоняни е , слух. Это квазиполитическое неприятие эстетики. Это поэтический наезд на геополитическую тему.
Во вселенной Бродского Восток – это торжество пыли — метафора полной униженности, обезлички человека в массе.
Стамбул для него олицетворяет не настоящее или будущее, но прошлое. Эта проекция прошлого на образ “Востока” — который не несет у этого поэта никакой экзотической прелести.
У Бродского вообще к экзотике отношение отличное от романтического. Он поэт цивилизации. Западной цивилизации. В стихотворение у Бродского если бы мексиканские глиняные божки заговорили бы, то рассказали бы:
О том, что слитая в миску Богу Солнца людская кровь укрепляет в последнем мышцу; что вечерняя жертва восьми молодых и сильных обеспечивает восход надежнее, чем будильник. Все-таки лучше сифилис, лучше жерла единорогов Кортеса, чем эта жертва.
Бродский не романтик, он противоположен романтизму, который противопоставлял идеализированную естественную природную жизнь цивилизованному существованию. Он не видит ничего хорошего в жизни людей, которые не пользуются удобствами цивилизованной жизни и не придерживаются ее стандартов. Он не поддерживает дружного плача по утрате цивилизаций американских индейцев с их своеобразием. По его мнению и дикари должны встать на путь цивилизации и прогресса. Конечно, желательно мирно. Но если нет, то «все-таки лучше» ужасные сами по себе «сифилис и единороги Кортнеса» чем человеческие жертвоприношения приносимые богу солнца. ( см. две парадигмы: цивилизационная и экологическая )
В мире Бродского ландшафтные и этнографические своеобразия и прочая дикость – они хороши только как часть индустрии туризма.
И вообще, ибрагимы, горы - от Арарата до Эвереста - есть пища фотоаппарата, и для снежного пика, включая синий воздух, лучшее место - в витринах авиалиний.
Стамбул, который Восток, ему не нравится, поскольку здесь сколько ни ройся в пыли веков, не найдешь ни зачатков демократии, ни уважения к человеческой индивидуальности, ни представления о том, что она, человеческая жизнь, священна, хотя бы уже потому, что уникальна .
«Не хочется обобщать, но Восток есть прежде всего традиция подчинения, иерархии, выгоды, торговли, приспособления - т.е. традиция, в значительной степени чуждая принципам нравственного абсолюта, чью роль - я имею в виду интенсивность ощущения - выполняет здесь идея рода, семьи. Я предвижу возражения и даже согласен принять их и в деталях и в целом. Но в какую бы крайность мы при этом ни впали с идеализацией Востока, мы не в состоянии будем приписать ему хоть какого-то подобия демократической традиции».
У Бродского весьма специфическое и упрощенное культурологическое противопоставление Востока и Запада по критериям Свободы и Ценности человеческой жизни.
«Если в Афинах Сократ был судим открытым судом, имел возможность произнести речь - целых три! - в свою защиту, в Исфагане или, скажем, в Багдаде такого Сократа просто бы посадили на кол - или содрали бы с него живьем кожу, - и дело с концом, и не было бы вам ни диалогов Платона, ни неоплатонизма, ни всего прочего - как их действительно и не было на Востоке; был бы просто монолог Корана...»
Об этом эссе очень хорошо писал Петр Вайль в книге «Гений места». Противопоставляя Стамбул Байрона Стамбулу Бродского, Вайль пишет , что в отличие от британского лорда, автору «Путешествия в Стамбул» чужда тяга к Востоку, в сочиненных по мотивам Байрона «Новых стансах к Августе» он — как оказалось позже, полемически и пророчески — сформулировал: «Мне юг не нужен». Ему в самом деле нужен и дорог всегда был Запад и Север, а не Восток и Юг. Он и в Ялту, и в Венецию ездил — зимой. Бродский — путешественник, восторгавшийся глухими страшноватыми городками Сицилии, обожавший шумный, грязный, опасный Неаполь, находивший очарование в неприглядных мексиканских базарах, — решительно не воспринимает Стамбул.
Стамбулу достается не по заслугам: город расплачивается за Россию и Советский Союз, или, как всегда говорил Бродский, избегая обоих названий, — за отечество.
По мнению Петра Вайля, «Путешествие в Стамбул» — самое, вероятно, уязвимое сочинение Бродского: с точки зрения историка, богослова, филолога, логика.
Да и не только. Чтобы увидеть нееисторичность некоторых обобщений Бродского вовсе не обязательно быть профессиональным историком. Для этого достаточно просто семи классов школьного образования и некоторого внимания к хронологии.
« Константин не предвидел, что антииндивидуализм Ислама найдет в Византии почву настолько благоприятную, что к IX веку Христианство будет готово бежать оттуда на Север ».
Бродский говорит не только о мусульманском Стамбуле, но и о его предшественнице православном Константинополе – о Византии до турецкого владычества, о Византии Константина, Юстиниана, Теодоры - о Византии христианской. Говорит о ней как о деспотии, как о феномене Востока.
Константин перенеся столицу пошел на Восток и за империей и за монотеизмом, поскольку «Христианин в этом императоре естественным -- я бы сказал, пророческим - образом сочетался с государем».
Бродский считает: «Ибо в сфере жизни сугубо политической политеизм синонимичен демократии», а единобожие считает синонимом абсолютной власти.
«Ежели можно представить себе человека непредвзятого, то ему, из одного только инстинкта самосохранения исходя, политеизм должен быть куда симпатичнее монотеизма» - пишет Бродский. Признаюсь, что я предвзят.
Но Бродский считает, что «демократическое государство есть на самом деле историческое торжество идолопоклонства над Христианством».
Прав ли Бродский, указывая, что тоталитарный потенциал, присущ любой форме монотеизма?
Солженицын (в русской литературе ХХ века – противоположный Бродскому полюс) с этим согласился: «Запад! Запад Бродскому люб — и не только потому, что в нём господствует Нравственный Абсолют, и не только потому, что он основан на индивидуальности и приоритете частной жизни; хотя в приверженности к демократии Бродского не упрекнёшь: ни в чём не проявлена. Тут у него весьма глубокая правильная мысль: демократия несовместима ни с каким монотеизмом, в том числе и с христианским…»
Бродский говорит о безвкусице торжествующей Церкви: «От этого страдает и Св. Петр в Риме. Но мечети Стамбула! Эти гигантские, насевшие на землю, не в силах от нее оторваться застывшие каменные жабы!».
Для Бродского жабо и крабообразным сооружениям выглядит и Айя-Софиия — сооружениее в высшей степени христианско, заложенное императором Константином и возведенная при Юстиниане. При турках она была превращена в мечеть, просто с обеих сторон возвели минареты. И стало Айя-Софию не отличить от мечети.
Бродский говорит о восточной архитектуре «ощущение, что все в этой жизни переплетается, что все, в сущности, есть узор ковра. Попираемого стопой».
«Напомним себе: единица восточного орнамента — фраза, слово, буква. Единицей — основным элементом — орнамента, возникшего на Западе, служит счет: зарубка — и у нас в этот момент — абстракции, — отмечающая движение дней. Орнамент этот, иными словами, временной».
Во всем, что фиксирует глаз наблюдателя в «Путешествие в Стамбул» замечается связанность и несвободность Востока и динамичность Запада. Для Бродского пространство действительно и меньше, и менее дорого, чем время, поскольку пространство — это вещь, тогда как время — мысль о вещи. А между вещью и мыслью — предпочтительнее последнее. Ощущение времени есть глубоко индивидуалистический опыт.
« В течение жизни каждый человек, рано или поздно, оказывается в положении Робинзона Крузо, делающего зарубки и, насчитав, допустим, семь или десять, их перечеркивающего. Это и есть природа орнамента, независимо от предыдущей цивилизации или той, к которой человек этот принадлежит. И зарубки эти — дело глубоко одинокое, обособляющее индивидуума, вынуждающее его к пониманию если не уникальности, то автономности его существования в мире.
Это и есть основа нашей цивилизации ».
Интересны несколько реакций на «Путешествие в Стамбул» :
Вот Солженицын: «И ведь, похоже, не заняла бы Бродского Византия, и не поехал бы он в эту стамбульскую жару, пыль и грязь — если б не задался: на излёте, в натуре перехватить эту заклятую духовную эстафету от Византии к России…»
Дэвид Бетеа, автор монографии “Иосиф Бродский: сотворение изгнания”, пишет: «Бродский в Стамбуле — не западный турист или журналист, а запоздалый представитель мандельштамовской Эллады».
Как писал биограф Бродского Лев Лосев в статье “Реальность зазеркалья: Венеция Иосифа Бродского”: «Сухой, пыльный, безобразный Стамбул, столица "Азии" на карте Бродского, полярен влажной, чистой, прекрасной Венеции, столице "Запада" (как ареала греко-римской и европейской цивилизации). Родной же город на Неве — вопреки реальной географии — расположен посередине между этими двум полюсами, отражая своей зеркальной поверхностью "Запад" и скрывая "Азию" в своем зазеркалье». Томас Венцлова в своем исследовании “Путешествие из Петербурга в Стамбул”: « Время – основная тема Путешествия в Стамбул, как, впрочем, и всего творчества Бродского. Во времени, в отличие от пространства, он чувствует себя как дома…
Сквозь картины «бреда и ужаса Востока» просвечивает один из архетипов, интегрирующих всю мировую культуру: перед нами описание катабазиса, нисхождения в Аид, посмертных мытарств. Эта тема прямо – и с большой поэтической силой – затрагивается в главке №18: автор бредет в афинской толпе, которая представляется ему миром иным, и только то, что он не может встретить своих умерших родителей, заставляет его догадаться, что перед ним все же не вечность. Однако лирические пассажи о Стамбуле утверждают нечто противоположное: описана именно «дурная вечность», угнетающий энтропический мир, нечто вроде бани с пауками у Достоевского ».
И наконец из недавнего интервью Адама Михника:
- Вы как-то сказали, что из его эссеистики вам особенно по душе "Полторы комнаты" и "Путешествие в Стамбул". Ну, "Полторы комнаты" нравится многим. А почему "Путешествие в Стамбул"?
- А потому, что это поразительный образец интеллектуального бесстрашия, храбрости и еще отсутствия любого намека на банальность. Мне кажется, ему удалось сказать в этом эссе то, что многим до сих пор страшно произнести. Вообще я был покорен его эссеистикой. Я и сегодня думаю, что она - лучшая в мире, а Бродский - лучший в мире эссеист. Я даже как-то сказал ему об этом.
Путешествие в Стамбул
Как же приятно его читать, можно наслаждаться и смыслом, и языком автора. Будто вкуснейшее блюдо рассматриваешь и "пробуешь" предложения. Путевые заметки - и написано супер приятно. Правда, от путевых заметок и Стамбула современного Бродского унесло в историю и Константинополь, но от этого только краше. Все интересно и здорово, и настолько умно, что, не всегда разделяя мысли автора, можно с наслаждением их выслушивать. Пыльный Стамбул, красота!
Иосиф Бродский Путешествие в Стамбул Иосиф Бродский15 декабря 2014 г. 12:27
Путешествия - моя страсть, и Стамбул - один из.Путешествия - моя страсть, и Стамбул - один из важнейших пунктов в моем списке географических мест, обязательных для посещения. И, начиная читать "Путешествие в Стамбул" я ожидала познакомиться с впечатлениями и путевыми заметками интереснейшего человека. А, наивная простота! Ведь как можно было ожидать от такого нетривиального автора банальных путевых заметок и туристических восторгов! Нет, "Путешествие в Стамбул" - это один из тех волшебных домиков из сказок, ну тех, знаете, входя в которые, попадаешь как минимум во дворец, а то и в целый мир! Конечно, у Бродского в этом коротком рассказе-впечатлении поместилась история Римской империи как до византийского периода, так и после, включая историю христианства, ислама и появления Рима Третьего.
Путешествие в Стамбул
Как же приятно его читать, можно наслаждаться и смыслом, и языком автора. Будто вкуснейшее блюдо рассматриваешь и "пробуешь" предложения. Путевые заметки - и написано супер приятно. Правда, от путевых заметок и Стамбула современного Бродского унесло в историю и Константинополь, но от этого только краше. Все интересно и здорово, и настолько умно, что, не всегда разделяя мысли автора, можно с наслаждением их выслушивать. Пыльный Стамбул, красота!
Иосиф Бродский Путешествие в Стамбул Иосиф Бродский15 декабря 2014 г. 12:27
Путешествия - моя страсть, и Стамбул - один из.Путешествия - моя страсть, и Стамбул - один из важнейших пунктов в моем списке географических мест, обязательных для посещения. И, начиная читать "Путешествие в Стамбул" я ожидала познакомиться с впечатлениями и путевыми заметками интереснейшего человека. А, наивная простота! Ведь как можно было ожидать от такого нетривиального автора банальных путевых заметок и туристических восторгов! Нет, "Путешествие в Стамбул" - это один из тех волшебных домиков из сказок, ну тех, знаете, входя в которые, попадаешь как минимум во дворец, а то и в целый мир! Конечно, у Бродского в этом коротком рассказе-впечатлении поместилась история Римской империи как до византийского периода, так и после, включая историю христианства, ислама и появления Рима Третьего.
Путешествие в Стамбул
"Путешествие в Стамбул" чем-то неуловимо напоминает "В дороге" Олдоса Хаксли. У них разный стиль: Хаксли лаконичен и саркастичен, Бродский серьёзен и высокопарен. Они ставят перед собой разные задачи: Хаксли, как в некотором роде акын, вещает о том, что видит в путешествиях, Бродский уходит в дебри истории. Они, в конце концов, пишут о совершенно разных мирах: Хаксли колесит по Западной Европе (преимущественно Италии), Бродский бродит в пыльном Стамбуле. И всё же они сходятся в своей постулируемой субъективной "погрешимости", в попытках увидеть за каменной грудой чуть больше, чем достопримечательность и памятник архитектуры.
Интересно, что в эссе нет лиричности, какую обычно ожидаешь от, прежде всего, поэта. Эти рассуждения о времени, о вечном больше к лицу философу или скорее даже…
"Повсеместный бетон, консистенции кизяка и цвета разрытой могилы", - Бродский о Стамбуле
У каждого города свой неповторимый характер и уникальные черты, которые складываются из множества деталей и проявляются сквозь историю. Вот только обсуждать эти черты - дело небезопасное.
Делясь мнением о городе - будьте уверены в собеседнике. Если вы еще не знаете, поделюсь негласным правилом: о любом городе приезжим следует говорить только хорошее, ругать же город дозволено лишь местным. И не вздумайте повторять за ними вслух. Распнут и местные и пришлые.
Другое дело - мнение авторитета. Автора, чей голос и талант признан всеми. А заслуги - вознаграждены. И если мы говорим о писательском мастерстве, то наивысшим публичным подтверждением литературного дарования считается Нобелевская премия.
В 1987 году Нобелевской премией по литературе был награжден поэт Иосиф Бродский за свою писательскую деятельность, "отличающуюся ясностью мысли и поэтической интенсивностью" (нобелевская формулировка). Наверняка вы прекрасно знаете его блестяще отточенные рифмы или по крайней мере наслышаны о творчестве поэта (в отличие от большинства других нобелевских лауреатов).
За два года до присуждения премии эмигрировавший поэт написал эссе "Путешествие в Стамбул" . Это произведение уникально в своем роде, так как Бродский не стремился зафиксировать в прозаической форме мысли о тех или иных городах, которые он посещал, дабы исполнить данное себе обещание объехать обитаемый мир по широте и по долготе покинутого родного города (по Пулковскому меридиану).
Для Стамбула Бродский сделал исключение - городу, который "очень сильно отдает Астраханью и Самаркандом" , поэт посвятил отдельное эссе.
"Бред и ужас Востока. Пыльная катастрофа Азии. Зелень только на знамени Пророка. Здесь ничего не растет опричь усов. Черноглазая, зарастающая к вечеру трехдневной щетиной часть света", описывает древний город великий поэт.
Сказать, что Стамбул потряс воображение сбежавшего из Советского союза писателя, - значит, добавить блеска и красок в описание города, где улицы "кривы, грязны, мощены булыжником и завалены отбросами, в которых постоянно роются голодные местные кошки" .
Стамбул, каким его увидел Бродский - это "повсеместный бетон, консистенции кизяка и цвета разрытой могилы" .
Давая нелицеприятные оценки городу, Бродский комментирует историю и пытается понять значение и ценность Стамбула, но не находит добрых слов. Лишь всепроникающую пыль и подмену понятий. Высказывается он и по поводу архитектуры, мечетей и Айя-Софии, но слова автора цитировать не буду (забьют камнями) - прочитайте сами. Эссе можно найти в собраниях сочинений поэта или в сборнике "Меньше единицы".
Но ведь прошло больше тридцати лет и город изменился, - скажете вы. Но что такое 30 лет для такого древнего города как Стамбул? И насколько можно верить личным впечатлениям?
Если тогда Бродскому в Стамбуле попался шофер такси, который оказался "жуликом" и "покатил вокруг города", и 30 лет спустя тоже самое происходит в Стамбуле , то может это нечто большее, чем совпадение?
Хотелось бы узнать ваше мнение - изменился ли город за более чем тридцать лет с момента написания "Путешествие в Стамбул"? Царит ли в нем иная атмосфера? Сменилось ли "местное население, в состоянии полного ступора сидящее в нищих закусочных, задрав головы, как в намазе навыворот, к телеэкрану, на котором кто-то постоянно кого-то избивает" ?
Путешествие в стамбул бродский анализ
Бродский. Путешествие в Стамбул
Такая текстовая исключительность, как интеллектуальный блеск, каким-то оказывается далёким образом исключительности иномирия, принципиально недостижимого. Как и вообще утрированная красота.
Ницшеанец Иосиф Бродский
Я буду говорить о “Путешествии в Стамбул” (1985) Иосифа Бродского.
А взялся я за писание, наткнувшись на такие слова про время:
"…все остается позади…”.
Это написано в позитивном ключе. И это о метафизике. Недостижимой (в пику христианскому тому свету). – Вдумайтесь: ГДЕ это позади?
А раньше тоже было замечательное, но я тогда ещё не почуял ницшеанства Бродского:
"Не оттого ли Христианство и восторжествовало, что давало цель, оправдывающую средства, т.е. действительность; что временно -- т.е. на всю жизнь -- избавляло от ответственности”.
А мог бы почуять. Ведь тут – ненависть к христианству выражена. Что вполне в ницшеанском духе. Обман-де – христианство.
Оглядываясь, понимаю, что и ещё там раньше было подобное, о язычестве:
"Для меня это система духовного существования, в которой любая форма человеческой деятельности, от рыбной ловли до созерцания звездного неба, освящена специфическими божествами. Так что индивидуум, при наличии определенной к тому воли или воображения, в состоянии усмотреть в том, чем он занимается, метафизическую – бесконечную -- подоплеку. Тот или иной бог может, буде таковой каприз взбредет в его кучевую голову, в любой момент посетить человека и на какой-то отрезок времени в человека вселиться”.
Это ж гимн вседозволенности. Я – бог… А для христианства ж ты – раб божий.
Но – дальше (теперь буду ждать ницшеанизмов, так сказать):
"…Что пространство для меня действительно и меньше, и менее дорого, чем время. Не потому, однако, что оно меньше, а потому, что оно -- вещь), тогда как время есть мысль о вещи. Между вещью и мыслью, скажу я, всегда предпочтительнее последнее”.
Он против вещизма, мещанства, он за идеализм.
(Хоть, если совсем принципиально, у мещан просто своя духовность. Ничто человеческое не лишено духа. Идеал Пользы – тоже.)
А Бродского несёт:
"…ощущение времени есть глубоко индивидуалистический опыт…”.
Он всё готов окрасить своим мироощущением. Даже “Робинзона Крузо”, хоть тот, будучи на острове совершенно один, всегда одетый ходил. И совсем не из-за того, чтоб не обгореть на солнце. А потому что представлял там собою цивилизацию. А Бродский против: время-де есть "вынуждающее его [индивидуума] к пониманию если не уникальности, то автономности его существования в мире”.
А простых людей он ненавидит. За обычность. Неоригинальность. Неотличимость друг от друга:
“Как и почти всюду в Европе, здесь побывал Байрон, вырезавший на основании одной из колонн свое имя. По его стопам автобус привозит туристов; потом он их увозит. Эрозия, от которой поверхность колонн заметно страдает, не имеет никакого отношения к выветриванию. Это -- оспа взоров, линз, вспышек”.
“Наверное, следовало взять рекомендательные письма, записать, по крайней мере, два-три телефона, отправляясь в Стамбул. Я этого не сделал. Наверное, следовало с кем-то познакомиться, вступить в контакт, взглянуть на жизнь этого места изнутри, а не сбрасывать местное население со счетов как чуждую толпу, не отметать людей, как лезущую в глаза психологическую пыль. Что ж, вполне возможно, что мое отношение к людям, в свою очередь, тоже попахивает Востоком. В конце концов, откуда я сам? Но в определенном возрасте человек устает от себе подобных, устает засорять свои сознание и подсознание”.
“Больше здесь уже никогда ничего не произойдет, кроме разве что уличных беспорядков или землетрясения. Может быть, впрочем, здесь еще откроют нефть: уж больно сильно воняет сероводородом Золотой Рог”.
“Местный человек по натуре скорей консервативен, даже если он делец или негоциант, не говоря уже о рабочем классе, невольно, но наглухо запертом в традиционности”.
Но более всего он ненавидит Восток (и Россию) за неиндивидуализм. Даже если столь любезная вседозволенность оттуда слышна – она государственная, и не личностная:
Места, места. Востока.
А если ему что и нравится, подозреваю в Турции, так это:
"…достаточно обнаружить на турецкой карте --то ли в Анатолии, то ли в Ионии -- город, называющийся "Нигде"”.
По контексту – отрицательное отношение, но я чую, что тут прорезался подсознательный идеал – недостижимое метафизическое: всё плохо на Этом свете, а иномирие только мыслимо, но хоть так.
Среди нескольких причин, из-за которых мне нравится ницшеанство, о которых тут неуместно говорить, есть одна, о которой мне говорить хочется. Я из-за неё, собственно, стал эту статью писать.
У меня пунктик: я придаю огромное значение в художественности подсознательному проявлению идеала автора. А идеал ницшеанца, каким я его понимаю (лишь мыслимым, но недостижимым иномирием), настолько необычен и сложен… Что я как-то склонен ему потрафлять. Достаточно-де автору с таким идеалом произведение создать, как оно ни за что не будет воспринято иллюстрацией знаемого, то есть оно не будет сочтено нехудожественным произведением. Все почувствуют в нём ЧТО-ТО, словами непередаваемое.
Сказывается необычность сама по себе (я её даже считаю признаком присутствия подсознательного при рождении образа).
Писатели-ницшеанцы, зная о сложности того, что они хотят выразить, потому часто прибегают к образному выражению этого иномирия недостижимого (христианский рай в принципе достижим – для праведников). А образ всё-таки легче “понять”, чем иное выражение подсознательного идеала (а иное - есть). Ну вот, например: город Нигде… Чудный образ.
А вот есть же ещё такое переживание целостности произведения. В иных стихах кажется, что ни одного слова нельзя заменить. – Так это ж тоже, наверно, работа подсознательного идеала? В каждом отрывке – у гения по крайней мере – как в капле вкус моря, чувствует это невыразимое словами целое.
Вот почувствуете вы недостижимое иномирие в самых первых словах опуса Бродского?
"Принимая во внимание, что всякое наблюдение страдает от личных качеств наблюдателя, то есть что оно зачастую отражает скорее его психическое состояние, нежели состояние созерцаемой им реальности, ко всему нижеследующему следует, я полагаю, отнестись с долей сарказма -- если не с полным недоверием”.
И я читал и всё время чувствовал, что мне интересно. (А мне теперь обычно ничто не интересно читать – такая сомнительная что-то пошла теперь литература.) Я не понимал, почему, но было интересно. Потом я подумал, что за нетривиальность, то и дело открывавшуюся глазам. Например:
"Не следует, наверно, также упускать из виду, что благотворительность и взаимопомощь христианской Церкви в данный период представляла собой если не альтернативу государственной экономике, то, по крайней мере, выход из положения для значительной -- неимущей -- части населения. В значительной мере популярность Христианства в эту пору зиждилась не столько на идее равенства душ перед Всевышним, сколько на осязаемых нуждающимися плодах организованной системы взаимопомощи. То была своего рода помесь карточной системы и красного креста. Ни культ Изиды, ни неоплатонизм ничего подобного не организовывали. В чем и была их ошибка”.
Я читал (и с тех пор думал), что разврат римских оргий породил реакцию – воздержание и христианство. – Конечно, мне было очень интересно читать такое новое для меня.
Но теперь я думаю, что такая текстовая исключительность, как интеллектуальный блеск, каким-то оказывается далёким образом исключительности иномирия, принципиально недостижимого. Как и вообще утрированная красота. Как писал Коржавин об одном из проявлений ницшеанства: "Престижность героизма и жертвенности кое-где сменилась престижностью изысканного вкуса, культом красоты и изящества, богатства страстей и душевной сложности”. И какой может быть героизм СССР для изгнанного из него поэта?
Вот я читал, смутно чуял целое произведения, причём не развлекательное, как это предложено одним из смыслов процитированного первого предложения и посвящением: "Веронике Шильц” . Какой-то женщине. А женский пол, как пух легок… – Читал и думал, что это ж – тоже, повторяю, проявление подсознательного идеала. И – радовался, предчувствуя, что мне, может, опять удастся расколоть, что хотел сказать автор этим произведением.
Путешествие в стамбул бродский анализ
И я там был, и я там в снег блевал.
Мусье Байрон, ле поэт,
Тут трагедии сюжет
Отыскал, любовь прибавил,
И событие прославил,
И приплел тут свой роман [6].
Есть нечто отвратительное в этом скольжении по поверхности с фотоаппаратом в руках, без особенной цели. В девятнадцатом веке еще можно было быть Жюль Верном и Гумбольдтом, в двадцатом следует оставить флору и фауну на их собственное усмотрение [31].
Скушно жить, мой Евгений. Куда ни странствуй,
Далеко же видел, сидя в родных болотах!
От себя добавлю: на всех широтах [39].
Камера, означающая туристский взгляд, порождает в текстах Бродского двойную иерархию: то, на что глазеют, и тот, кто глазеет. Ботанический сад в Рио-де-Жанейро не осквернится под любопытными туристскими взорами, в то время как для храма Посейдона в Суньоне эти взоры губительны:
Авторизованный пер. с англ. Е. Канищевой
3) Цит. по: Buzard James. The Uses of Romanticism: Byron and the Victorian Continental Tour // Victorian Studies. V. 35. № 1 (Autumn 1991). Р. 41.
4) О туризме и Венеции см.: Pemble John. Venice Rediscovered. Oxford: Oxford University Press, 1995.
6) Мятлев И.П. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1969. С. 465.
7) Кара-Мурза Алексей. Знаменитые русские в Венеции. М.: Независимая газета, 2001. С. 231.
11) Вайль Петр. Пространство как метафора времени: стихи Иосифа Бродского в жанре путешествия. Р. 413.
19) Вяземский П.А. Цит. соч. С. 83.
20) Впервые в: Огонек. 1987. № 14, 15.
23) Цит. по: Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. М.: НЛО, 1996. С. 134.
24) MacCannel Dean. The Tourist: A New Theory of the Leisure Class. Berkeley: University of California Press, 1999. Р. 5.
25) Boorstin Daniel J. The Image or What Happened to the American Dream. N.Y.: Atheneum, 1961.
26) Eco Umberto. Travels in Hyper Reality: Essays. San Diego: Harcourt Brace Jovanovich, 1986. Р. 6. См. также: Urry John. The Tourist Gaze: Leisure and Travel in Contemporary Societies. L.: Sage, 1990. Р. 7.
28) Fussell Paul. Abroad. Oxford: Oxford University Press, 1980. Р. 41.
31) Бродский И.А. Соч.: В 7 т. Т. 6. СПб.: Пушкинский фонд, 2000. С. 61.
33) Бродский И.А. Соч. Т. 6. С. 59.
35) Бродский И.А. Соч. Т. 5. С. 281.
37) Там же. С. 282.
38) Там же. С. 285.
39) Бродский И.А. Соч. Т. 3. С. 100.
40) Бродский И.А. Соч. Т. 2. С. 251.
41) Там же. С. 338.
42) Там же. С. 339.
44) Бродский И.А. Соч. Т. 5. С. 285.
45) Бродский И.А. Соч. Т. 6. С. 37.
46) Бродский И.А. Соч. Т. 3. С. 230.
47) Там же. С. 229.
48) Бродский И.А. Соч. Т. 5. С. 285.
49) Там же. С. 312.
51) Frow John. Tourism and the Semiotics of Nostalgia // October. № 57 (1991). Р. 146.
52) См., например: Holland Patrick, Huggan Graham. Tourists with Typewriters: Critical Reflections on Contemporary Travel Writing. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1998; Russell Alison. Crossing Boundaries: Postmodern Travel Literature. N.Y.: Palgrave, 2000.
55) Бродский И.А. Соч. Т. 7. С. 15.
56) Debray R. Against Venice. North Atlantic Books, 2000. P. 44.
57) Бродский И.А. Соч. Т. 6. С. 20.
58) Бродский И.А. Соч. Т. 5. С. 296.
59) Brodsky J. Less Than One: Selected Essays. N.Y.: Viking Penguin, 1986. Р. 416.
60) Said Edward. Orientalism. N.Y.: Vintage Books, 1978 (1994).
61) Бродский И.А. Соч. Т. 5. С. 304.
64) Бродский И.А. Соч. Т. 5. С. 313.
66) Pfister Manfred. Passion from Winterson to Coryate // Venetian Views, Venetian Blinds. English Fantasies of Venice. Amsterdam: Rodopi, 1999. Р. 16.
Читайте также: