Посем привезли в брацкой острог и в тюрьму кинули
Посем указ пришел: велено меня из Тобольска на Лену вести за сие, что браню от писания и укоряю ересь Никонову. В та же времена пришла ко мне с Москвы грамотка. Два брата жили у царицы вверху, а оба умерли в мор с женами и с детьми; и многия друзья и сродники померли. Излиял бог на царство фиял гнева своего! Да не узнались горюны однако, — церковью мятут. Говорил тогда и сказывал Неронов царю три пагубы за церковный раскол: мор, меч, разделение; то и сбылось во дни наша ныне. Но милостив господь: наказав, покаяния ради и помилует нас, прогнав болезни душ наших и телес, и тишину подаст. Уповаю и надеюся на Христа; ожидаю милосердия его и чаю воскресения мертвым.
Таже сел опять на корабль свой, еже и показан ми, что выше сего рекох, — поехал на Лену. А как приехал в Енисейской, другой указ пришел: велено в Дауры вести — двадцеть тысящ и больши будет от Москвы. И отдали меня Афонасью Пашкову в полк, — людей с ним было 600 человек; и грех ради моих суров человек: беспрестанно людей жжет, и мучит, и бьет. И я ево много уговаривал, да и сам в руки попал. А с Москвы от Никона приказано ему мучить меня.
Егда поехали из Енисейска, как будем в большой Тунгузке реке, в воду загрузило бурею дощенник мой совсем: налился среди реки полон воды, и парус изорвало, — одны полубы над водою, а то все в воду ушло. Жена моя на полубы из воды робят кое-как вытаскала, простоволоса ходя. А я, на небо глядя, кричю: «господи, спаси! господи, помози!» И божиею волею прибило к берегу нас. Много о том говорить! На другом дощеннике двух человек сорвало, и утонули в воде. Посем, оправяся на берегу, и опять поехали вперед.
Егда приехали на Шаманской порог, на встречю приплыли люди иные к нам, а с ними две вдовы — одна лет в 60, а другая и больши; пловут пострищись в монастырь. А он, Пашков, стал их ворочать и хочет замуж отдать. И я ему стал говорить: «по правилам не подобает таковых замуж давать». И чем бы ему, послушав меня, и вдов отпустить, а он вздумал мучить меня, осердясь. На другом, Долгом пороге стал меня из дощенника выбивать: «для-де тебя дощенник худо идет! еретик-де ты! поди-де по горам, а с казаками не ходи!» О, горе стало! Горы высокия, дебри непроходимыя, утес каменной, яко стена стоит, и поглядеть — заломя голову! В горах тех обретаются змеи великие; в них же витают гуси и утицы — перие красное, вороны черные, а галки серые; в тех же горах орлы, и соколы, и кречаты, и курята индейские, и бабы, и лебеди, и иные дикие — многое множество, птицы разные. На тех горах гуляют звери многие дикие: козы, и олени, и зубри, и лоси, и кабаны, волки, бараны дикие — во очию нашу, а взять нельзя! На те горы выбивал меня Пашков, со зверьми, и со змиями, и со птицами витать. И аз ему малое писанейце написал, сице начало: «Человече! убойся бога, седящаго на херувимех и призирающаго в безны, его же трепещут небесныя силы и вся тварь со человеки, един ты презираешь и неудобство показуешь», — и прочая; там многонько писано; и послал к нему. А се бегут человек с пятьдесят: взяли мой дощенник и помчали к нему, — версты три от него стоял. Я казакам каши наварил да кормлю их; и они, бедные, и едят и дрожат, а иные, глядя, плачют на меня, жалеют по мне. Привели дощенник; взяли меня палачи, привели перед него. Он со шпагою стоит и дрожит; начал мне говорить: «поп ли ты или роспоп?» И аз отвещал: «аз есмь Аввакум протопоп; говори: что тебе дело до меня?» Он же рыкнул, яко дивий зверь, и ударил меня по щоке, таже по другой и паки в голову, и сбил меня с ног и, чекан ухватя, лежачева по спине ударил трижды и, разболокши, по той же спине семьдесят два удара кнутом. А я говорю: «господи Исусе Христе, сыне божий, помогай мне!» Да то ж, да то ж беспрестанно говорю. Так горько ему, что не говорю: «пощади!» Ко всякому удару молитву говорил, да осреди побой вскричал я к нему: «полно бить тово!» Так он велел перестать. И я промолыл ему: «за что ты меня бьешь? ведаешь ли?» И он паки велел бить по бокам, и отпустили. Я задрожал, да и упал. И он велел меня в казенной дощенник оттащить: сковали руки и ноги и на беть кинули. Осень была, дождь на меня шел, всю нощь под капелию лежал. Как били, так не больно было с молитвою тою; а лежа, на ум взбрело: «за что ты, сыне божий, попустил меня ему таково больно убить тому? Я ведь за вдовы твои стал! Кто даст судию между мною и тобою? Когда воровал, и ты меня так не оскорблял, а ныне не вем, чтт согрешил!» Быдто добрый человек — другой фарисей с говенною рожею, — со владыкою судитца захотел! Аще Иев и говорил так, да он праведен, непорочен, а се и писания не разумел, вне закона, во стране варварстей, от твари бога познал. А я первое — грешен, второе — на законе почиваю и писанием отвсюду подкрепляем, яко многими скорбьми подобает нам внити во царство небесное, а на такое безумие пришел! Увы мне! Как дощенник-от в воду ту не погряз со мною? Стало у меня в те поры кости те щемить и жилы те тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал. Воды мне в рот плеснули, так вздохнул да покаялся пред владыкою, и господь-свет милостив: не поминает наших беззаконий первых покаяния ради; и опять не стало ништо болеть.
Наутро кинули меня в лодку и напредь повезли. Егда приехали к порогу, к самому большему — Падуну, река о том месте шириною с версту, три залавка чрез всю реку зело круты, не воротами што попловет, ино в щепы изломает, — меня привезли под порог. Сверху дождь и снег, а на мне на плеча накинуто кафтанишко просто; льет вода по брюху и по спине, — нужно было гораздо. Из лодки вытаща, по каменью скована окол порога тащили. Грустко гораздо, да душе добро: не пеняю уж на бога вдругоряд. На ум пришли речи, пророком и апостолом реченные: «Сыне, не пренемогай наказанием господним, ниже ослабей, от него обличаем. Его же любит бог, того наказует; биет же всякаго сына, его же приемлет. Аще наказание терпите, тогда яко сыном обретается вам бог. Аже ли без наказания приобщаетеся ему, то выблядки, а не сынове есте». И сими речьми тешил себя.
Посем привезли в Брацкой острог и в тюрьму кинули, соломки дали. И сидел до Филиппова поста в студеной башне; там зима в те поры живет, да бог грел и без платья! Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет, Мышей много было, я их скуфьею бил, — и батожка не дадут дурачки! Все на брюхе лежал: спина гнила. Блох да вшей было много. Хотел на Пашкова кричать: «прости!» — да сила божия возбранила, — велено терпеть. Перевел меня в теплую избу, и я тут с аманатами и с собаками жил скован зиму всю. А жена с детьми верст с двадцеть была сослана от меня. Баба ея Ксенья мучила зиму ту всю, — лаяла да укоряла. Сын Иван — невелик был — прибрел ко мне побывать после Христова рождества, и Пашков велел кинуть в студеную тюрьму, где я сидел: начевал милой и замерз было тут. И на утро опять велел к матери протолкать. Я ево и не видал. Приволокся к матери, — руки и ноги ознобил.
На весну паки поехали впредь. Запасу небольшое место осталось, а первой разграблен весь: и книги и одежда иная отнята была, а иное и осталось. На Байкалове море паки тонул. По Хилке по реке заставил меня лямку тянуть: зело нужен ход ею был, — и поесть было неколи, нежели спать. Лето целое мучилися. От водяные тяготы люди изгибали, и у меня ноги и живот синь был. Два лета в водах бродили, а зимами чрез волоки волочилися. На том же Хилке в третьее тонул. Барку от берегу оторвало водою, — людские стоят, а мою ухватило, да и понесло! Жена и дети остались на берегу, а меня сам-друг с кормщиком помчало. Вода быстрая, переворачивает барку вверх боками и дном; а я на ней ползаю, а сам кричю: «владычице, помози! упование, не утопи!» Иное ноги в воде, а иное выползу наверх. Несло с версту и больши; да люди переняли. Все розмыло до крохи! Да што петь делать, коли Христос и пречистая богородица изволили так? Я, вышед из воды, смеюсь; а люди-то охают, платье мое по кустам развешивая, шубы отласные и тафтяные, и кое-какие безделицы тое много еще было в чемоданах да в сумах; все с тех мест перегнило — наги стали. А Пашков меня же хочет опять бить: «ты-де над собою делаешь за посмех!» И я паки свету-богородице докучать: «владычица, уйми дурака тово!» Так она-надежа уняла: стал по мне тужить.
Потом доехали до Иргеня озера: волок тут, — стали зимою волочитца. Моих роботников отнял, а иным у меня нанятца не велит. А дети маленьки были, едоков много, а работать некому: один бедной горемыка-протопоп нарту сделал и зиму всю волочился за волок. Весною на плотах по Ингоде реке поплыли на низ. Четвертое лето от Тобольска плаванию моему. Лес гнали хоромной и городовой. Стало нечева есть; люди учали с голоду мереть и от работныя водяныя бродни. Река мелкая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие — огонь да встряска, люди голодные: лишо станут мучить-ано и умрет! Ох, времени тому! Не знаю, как ум у него отступился. У протопопицы моей однарядка московская была, не сгнила, — по-русскому рублев в полтретьятцеть и больши потамошнему. Дал нам четыре мешка ржи за нея, и мы год-другой тянулися, на Нерче реке живучи, с травою перебиваючися. Все люди с голоду поморил, никуды не отпускал промышлять, — осталось небольшое место; по степям скитающеся и по полям, траву и корение копали, а мы — с ними же; а зимою — сосну; а иное кобылятины бог даст, и кости находили от волков пораженных зверей, и что волк не доест, мы то доедим. А иные и самых озяблых ели волков, и лисиц, и что получит — всякую скверну. Кобыла жеребенка родит, а голодные втай и жеребенка и место скверное кобылье съедят. А Пашков, сведав, и кнутом до смерти забьет. И кобыла умерла, — все извод взял, понеже не по чину жеребенка тово вытащили из нея: лишо голову появил, а оне и выдернули, да и почали кровь скверную есть. Ох, времени тому! И у меня два сына маленьких умерли в нуждах тех, а с прочими, скитающеся по горам и по острому камению, наги и боси, травою и корением перебивающеся, кое-как мучилися. И сам я, грешной, волею и неволею причастен кобыльим и мертвечьим звериным и птичьим мясам. Увы грешной душе! Кто даст главе моей воду и источник слез, да же оплачю бедную душу свою, юже зле погубих житейскими сластьми? Но помогала нам по Христе боляроня, воеводская сноха, Евдокея Кирилловна, да жена ево, Афонасьева, Фекла Симеоновна: оне нам от смерти голодной тайно давали отраду, без ведома ево, — иногда пришлют кусок мясца, иногда колобок, иногда мучки и овсеца, колько сойдется, четверть пуда и гривенку-другую, а иногда и полпудика накопит и передаст, а иногда у коров корму из корыта нагребет. Дочь моя, бедная горемыка Огрофена, бродила втай к ней под окно. И горе, и смех! — иногда робенка погонят от окна без ведома бояронина, а иногда и многонько притащит. Тогда невелика была; а ныне уж ей 27 годов, — девицею, бедная моя, на Мезени, с меньшими сестрами перебиваяся кое-как, плачючи живут. А мать и братья в земле закопаны сидят. Да што же делать? пускай горькие мучатся все ради Христа! Быть тому так за божиею помощию. На том положено, ино мучитца веры ради Xристовы. Любил, протопоп, со славными знатца, люби же и терпеть, горемыка, до конца. Писано: «не начный блажен, но скончавый». Полно тово; на первое возвратимся.
/40x40/d41d/userpic.jpg" alt="Временный профиль" width="100%" height="100%" />
Больше цитат
Посем привезли в Брацкой острог и в тюрьму кинули, соломки дали. И сидел до Филиппова поста в студеной башне; там зима в те поры живет, да бог грел и без платья! Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет, Мышей много было, я их скуфьею бил, — и батожка не дадут дурачки! Все на брюхе лежал: спина гнила. Блох да вшей было много.
Протопопу Аввакуму 400 лет
Грех не помянуть протопопа, ему 400 лет исполнилось. Неистовый Аввакум, несгибаемый человек, русский характер.
Одна из забытых сибирских историй.
15 сентября 1656 года дощанники воеводы Афанасия Пашкова с низовья Ангары, что Нижней Тунгуской в те годы ещё звалась, подошли к Падуну. Самым могучим порогам перед Братским острогом.
Ниже Падуна на ту пору крестами топорщилось казачье кладбище. Крестов сорок с лишком стояло служилым и охочим людям, что без знаний совались в шиверы. А скольких еще норовистая Ангара, подхватив, унесла навсегда.
Только в двух лодках по четверо человек. Помимо шестовиков. Афанасий Пашков, посланный воеводой «на Амур-реку в Китайской и Даурской землях». И ссыльный протопоп Аввакум.
Поволжская старообрядческая икона, конец XVII — начало XVIII вв., ГИМ Поволжская старообрядческая икона, конец XVII — начало XVIII вв., ГИМ"Горы высокия, дебри непроходимыя, утес каменной, яко стена стоит, и поглядеть — заломя голову! В горах тех обретаются змеи великие; в них же витают гуси и утицы — перие красное, вороны черные, а галки серые; в тех же горах орлы, и соколы, и кречаты, и курята индейские, и бабры, и лебеди, и иные дикие — многое множество птицы разные. На тех же горах гуляют звери многие дикие: козы, и олени, изубри, и лоси, и кабаны, волки, бараны дикие — во очию нашу, а взять нельзя!"
До того, как Падуну начался, еще на Шаманских камнях, Пашков с Аввакумом не сошлись характерами. Не иначе древние тунгусские духи, безраздельные властелины этих краев, навели морок. Из пустяка, кажется, все началось. Навстречу попались сплавляющиеся в низовья лодки. И на одной - две вдовых бабы. Одна лет в 60, пишет Аввакум, а другая и старше. Плыли они от Байкала, в некий монастырь постригшись после того, как мужья погибли в Сибири.
Пашкову не поглянулось это. Приказал, чтоб забыли про монастырь, а возвращались назад. Еще крепкие бабы, холостых казаков в новых землях много, нечего в монастырях отираться.
«И я ему стал говорить: «по правилам не подобает таковых замуж давать», - пишет Аввакум. - И чем бы ему, послушав меня, и вдов отпустить, а он вздумал мучить меня, осердясь».
Аввакум – новичок в Сибири, не знает еще, что русские женщины в этих краях на вес золота. Редкость редкая. Казаки в жены тунгусок, буряток и якуток берут. Даже в Якутском остроге, большом, по тем временам, городе, когда русская через площадь идет, люди останавливаются, посмотреть.
Да и с годами бабьими Аввакум, наверняка, промахнулся. Сибирская жизнь, морозы за сорок, чье хочешь лицо морщинами перебороздят…
Кто прав, кто виноват, трудно сказать. Но вскипел на встрявшего протопопа Афанасий Пашков, герой еще обороны Москвы от поляков – ему и на войне-то с королем Владиславом никто перечить не смел, а тут.
Памятная доска близ Селенги Памятная доска близ СеленгиСтал «выбивать» протопопа из лодки. «На те горы выбивал меня Пашков, со зверьми, и со змиями, и со птицами витать».
Но потом прошла, вроде, гроза. Да только Аввакум – тоже не в зубы калач. Он и в Москве, перед куда большими, не пасовал и здесь душа не смолчала. Как пастырь и как писатель, засел за письмо к Пашкову: «И аз ему малое писанейце написал, сице начало: «человече! убойся бога, седящаго на херувимех и призирающаго в безны, его же трепещут небесныя силы и вся тварь со человеки, един ты презираешь и неудобство показуешь», — и прочая: там многонько писано: и послал к нему».
Горячее, видно, послание попало в руки воеводе.
«А се бегут человек с пятьдесят: взяли мой дощеник и помчали к нему, — версты три от него стоял… Взяли меня палачи, привели перед него (пред Пашкова). Он со шпагою стоит и дрожит: начал мне говорить: «поп ли ты или роспоп?»; и аз отвещал: «аз есмь Аввакум протопоп; говори: что тебе дело до меня?» Он же рыкнул, яко дивий зверь, и ударил меня по щоке, таже по другой и паки в голову, и сбил меня с ног и, чекан ухватя, лежачева по спине ударил трижды и, разболокши, по той же спине семьдесят два удара кнутом».
Та еще картина – на берегу Ангары.
«А я говорю, - продолжает Аввакум, - «господи Исусе Христе, сыне божий, помогай мне!» Да то ж, да то ж беспрестанно говорю. Так горько ему, что не говорю: «пощади!» Ко всякому удару молитву говорил, да осреди побой вскричал я к нему: «полно бить тово!»
Так он велел перестать. И я промолыл ему: «за что ты меня бьешь? ведаешь ли?» И он паки велел бить по бокам, и отпустили.
Я задрожал, да и упал».
Подхватили Аввакума казаки, отнесли на казенный дощаник, по приказу сковали ему руки и ноги.
«Осень была, дождь на меня шел, всю нощь под капелию лежал. Как били, так не больно было с молитвою тою; а лежа, на ум взбрело: «за что ты, сыне божий, попустил меня ему таково больно убить тому? Я веть за вдовы твои стал! Кто даст судию между мною и тобою? Когда воровал, и ты меня так не оскорблял, а ныне не вем, что согрешил.
Увы мне! Как дощеник-от в воду ту не погряз со мною? Стало у меня в те поры кости те щемить и жилы те тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал. Воды мне в рот плеснули, так вздохнул да покаялся пред владыкою, а господь-свет милостив: не поминает наших беззакониих первых покаяния ради; и опять не стало ништо болеть».
Был бы Аввакум писатель так себе, посредственный,может, здесь бы и поставил точку. Но неистов! Потому и в повествовании не смирится. Кипит у него все внутри и требует излияния.
«Наутро кинули меня в лотку и напредь повезли. Егда приехали к порогу, к самому большему, Падуну, — река о том месте шириною с версту, три залавка чрез всю реку зело круты, не воротами што попловет, ино в щепы изломает, — меня привезли под порог. Сверху дождь и снег, а на мне на плеча накинуто кафтанишко просто; льет вода по брюху и по спине, — нужно было гораздо. Из лотки вытаща, по каменью скована окол порога тащили. Грустко гораздо, да душе добро: не пеняю уж на бога вдругорят. На ум пришли речи, пророком и апостолом реченныя: «сыне, не пренемогай наказанием господним, ниже ослабей, от него обличаем. Его же любит бог, того наказует; биет же всякаго сына, его же приемлет. Аще наказание терпите, тогда яко сыном обретается вам бог. Аще ли без наказания приобщаетеся ему, то выблядки, а не сынове есте»…
«Посем привезли в Брацкой острог и в тюрьму кинули, соломки дали. И сидел до Филипова поста в студеной башне; там зима в те поры живет, да бог грел и без платья. Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было, я их скуфьею бил, — и батошка не дадут дурачки!»
Герой гражданской войны
Что такое литература? На этот вопрос «Житие Аввакума» отвечает примерно так: «Никаких фантазий! Автором имеет право быть тот, кого до основания потрясла жизнь. Если ты страдалец, если твои мучения напоминают крест, садись и пиши. Вспоминай, честно рассказывай. Начинай общаться с пером и бумагой, когда видишь перед собой смерть, и чувствуешь обязанность сообщить братьям, как силен дьявол, сколь разнообразны его личины и обманные действия. Не забывай, что пишешь во имя Христа. Да будет для тебя примером все, что пришло к нам из Евангелия.
Мир полон апостолов и фарисеев, раскаявшихся и нераскаявшихся грешников. Иуды и Пилаты повсюду. Твердо знай: конец мира близок; не для развлечения стараешься, а для спасения тех, кого еще Господь спасти позволит. С одной стороны, пребывай в смирении, помни о своей слабости. С другой, рискуй, православный! Сам напиши собственное житие, раз видишь, как царь русский и тысячи священников отпали от правой веры, в лапах антихриста оказались».
Что такое жизнь? Вроде предсказуемая повседневность, о которой стоит сообщать в стиле почти бесстрастной автобиографии: «Рождение же мое в нижегороцких пределех, за Кудмою рекою, в селе Григорове. Отец ми бысть священник Петр, мати – Мария, инока Марфа. Отец же мой прилежаше пития хмельнова, мати же моя постница и молитвенница бысть, всегда учаша мя страху божию».
В 17 лет Аввакум был уже главой семейства, а супругой ему стала 14-летняя сирота – и никакой специальной романтики: это мать Аввакума решила, что сыну пора становиться взрослым. И как знаем мы о давних временах: не брак из страстной любви рождается; наоборот, сначала христианский брак заключается, а уже из него просто обязана появиться любовь – как помощь друг другу, как жалость взаимная на весь совместный путь.
Жизнь – обыденность, да не только. Если ты хороший русский священник, готовься к тому, что скорбь отыщет твой дом очень скоро. Аввакум мог провести годы в полном смирении с земными властями, потакать их слабостям. Однако герой одного из самых мощных древнерусских текстов осведомлен о том, что дело священнослужителя – защищать слабых и указывать неправду.
Поэтому всегда большие проблемы: «… У вдовы началник отнял дочерь, и аз молих его, да же сиротину возвратит к матери, и он, презрев моление наше, и воздвиг на мя бурю, и у церкви, пришед сонмом, до смерти меня задавили. И аз лежа мертв полчаса и болши, и паки оживе божиим мановением. И он, устрашася, отступился мне девицы. Потом научил ево дьявол; пришед во церковь, бил и волочил меня за ноги по земле в ризах, а я молитву говорю в то время».
Сейчас – когда для русского христианства время благополучное – многие начинают гладить себя и других утопическими речами: «как, мол, благообразно было в нашем добром Средневековье, когда все в Христа верили!» Пример Аввакума – хорошего русского иерея – шансов на утопию не оставляет: «И я паки позавелся, а дьявол и паки воздвиг на меня бурю. Придоша в село мое плясовые медведи с бубнами и с домрами: и я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их, и ухари и бубны изломал на поле един у многих и медведей двух великих отнял, – одново ушиб, и паки ожил, а другова отпустил в поле».
За эту борьбу с язычеством снова получил батюшка, и получал всю жизнь. До тех пор, пока не сожгли его после многих лет заключения. Кстати, обличали и убивали вполне вменяемые русские люди. Они тоже верили в Христа. И те, кто горел. И те, кто зажигал. И те, кто ходил с вырванным языком. И те, кто вырывал язык – чтобы речи плохие не произносил. Все мы – христиане.
Итак, пахнет серьезной трагедией. Протопоп Аввакум – житель XVII века. Во второй его половине, где-то возле тяжкого по ассоциациям 1666 года, развернулась Первая Русская Гражданская война. Многие историки считают, что именно она так властно расколола Русский мира, что без 1917 года обойтись не удалось.
Согласившиеся с церковной реформой были. При этом сразу появились те (в большом числе!), кто сказал: «Вот оно время антихристово настало! Не исправление книг грядет, а приготовление Руси Святой к последнему отступлению, в встрече с главным врагом Бога нашего. Насмерть стоять! Никаких изменений не принимать, проповедовать и к смерти готовиться!» Чем больше читаешь о Русском расколе, тем больше убеждаешься в следующем. Одни наши христиане, словно предчувствуя уже недалекого Петра I, спешили отказаться от национальной гордости и страха осквернения через общения с разными чужаками. Другие наши христиане твердо стояли на своем: наша вера верная, остальные давно отпали от истины!
Аввакум сообщит о том, как его (одного из духовных вождей раскольников) приведут на беседу к «вселенским патриархам». И он скажет им – умным и образованным – примерно так: «А что это вы к нам понаехали? Вас турки из Константинополя выгнали? Выгнали. Это Господь указал на ошибки и преступления ваши, и теперь вы – греки многоумные – приехали нас развращать? Чтобы и мы нашу Москву утратили? Не бывать…»
Аввакум уверен: вся жизнь человеческая – борьба с дьяволом. Он внимательно присмотрелся к царю, патриархам, чиновникам новым, и сделал вывод навсегда: тот, кто исправляет форму веры Русской, отступает от Бога. Земная власть посмотрела внимательно на Аввакума и его соратников, измерила степень их неподчинения. И сказала без сомнения: «Бунтовщики, преступники!»
Путь христианина – вслед за Христом. Это тоже хорошо знает Аввакум. Он готов к тому, что страдания и станут подлинной жизнью. Будет и Москва, будет и Сибирь. То Тобольск, то Пустозерск. Везде трудно. Не просто трудно, а смертельно опасно. И вдвойне сложно, потому что жена должна разделить все невзгоды, дети малые несут крест вместе с родителями. «Я пришел, – на меня, бедная, пеняет, говоря: "долго ли муки сея, протопоп, будет?" И я говорю: "Марковна, до самыя смерти!" Она же, вздохня, отвещала: "добро, Петрович, ино еще побредем», - наверное, это самый памятный эпизод «Жития Аввакума».
Как писатель, Аввакум – мастер деталей, эпизодов, небольших портретов. Он шел по замерзшему озеру и страшно захотел пить. Он взмолился к Господу о жажде своей, и затрещал водоем, и сумел Аввакум напиться. А мы узнаем о чуде как о достоверном эпизоде чудесной биографии. Как духовное лицо, Аввакум – горд и упрям. Воеводы и сам царь упрашивают ставшего знаменитым протопопа: «Услышь нас, помоги! Не кричи громко о своей вере, соединись с нами в этих маленьких, незначительных изменениях!».
Нет компромиссам! Пусть сижу на цепи, пусть очередной начальник ищет близких путей погибели, веру свою не отдам никому и никогда. Вера этого героического упрямца действительно похожа на веру. При чтении книги кажется, что для Аввакума Христос значительно реальнее любого житейского движения. Также кажется, что его – христианина – казнила власть, которая вообще забыла о том, что такое быть – христианином.
«И прочих наших на Москве жарили да пекли: Исаию сожгли, и после Авраамия сожгли, и иных поборников церковных многое множество погублено, их же число Бог изочтет. Чюдо, как то в познание не хотят приити: огнем, да кнутом, да висилицею хотят веру утвердить! Которые-то апостолы научили так? – не знаю. Мой Христос не приказал нашим апостолом так учить, еже бы огнем, да кнутом, да висилицею хотят в веру приводить», - так рассуждает Аввакум о природе веры и о законах ее принятия. Но у власти была иная логика: не договариваться – продавливать. Трудно отделаться от мысли: большая историческая, богословская правда была на стороне царя и патриарха, но правда честной души и верующего сердца – на стороне Аввакума.
Две цитаты – в финале. «Да и ныне оне не лихи до меня; дьявол лих до меня, а человеки все до меня добры», - Аввакум находит силы разделить действие двух сил: людей несчастных и сатаны агрессивного. «Выпросил у бога светлую Росию сатона, да же очервленит ю кровию мученическою. Добро ты, дьявол, вздумал, и нам то любо — Христа ради, нашего света, пострадать!», - Аввакум видит в нашей многострадальной стране образ Сына Божьего. Чем сильнее атака, тем ближе Небо.
ЦИТАТЫ ИЗ ЛИТЕРАТУРНЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ
А се потом вижу третей корабль, не златом украшен, но разными пестротами, — красно, и бело, и сине, и черно, и пепелесо, — его же ум человечь не вмести красоты его и доброты; юноша светел, на корме сидя, правит; бежит ко мне из-за Волги, яко пожрати мя хощет. И я вскричал: «чей корабль?» И сидяй на нем отвещал: «твой корабль! на, плавай на нем с женою и детьми, коли докучаешь!» И я вострепетах и седше рассуждаю: что се видимое? и что будет плавание? … Посем привезли в Брацкой острог и в тюрьму кинули, соломки дали. И сидел до Филиппова поста в студеной башне; там зима в те поры живет, да бог грел и без платья! Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет, Мышей много было, я их скуфьею бил, — и батожка не дадут дурачки! Все на брюхе лежал: спина гнила. Блох да вшей было много. … Посем привезли в Брацкой острог и в тюрьму кинули, соломки дали. И сидел до Филиппова поста в студеной башне; там зима в те поры живет, да бог грел и без платья! Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет, Мышей много было, я их скуфьею бил, — и батожка не дадут дурачки! Все на брюхе… … Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, кольско гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нее набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: "матушка-государыня, прости!" А протопопица кричит: "что ты, батко, меня задавил?" Я пришел, –на меня, бедная, пеняет, говоря: "долго ли муки сея, протопоп, будет?" И я говорю:"Марковна, до самыя смерти!" Она же, вздохня, отвещала: "добро, Петрович, ино еще побредем"
«ПОВЕСТЬ О ЕРШЕ ЕРШОВИЧЕ»
А Сом воевода, уставя свою непригожую рожу широкую и ус роздув, почал говорить: «Право, он прямой человек, ведомой вор мне он не одно зло учинил — брата моево, болшево Сома, затащил в невод, а сам, аки бес, в ячейку и вывернулся, а когда брат мой, болшей Сом, вверх по Волге-реке шел, и тот Ершь щетина, ябедник и бездушник, встретил ево, брата моево, и почал с ним говорить. А в тое время брата моего неводом обкидали и из детьми, а тот Ершь стал говорить: «Далече ли ты, дядюшка Сом, видишь?» И брат мой спроста молвил: «Я-де вижу Волгу с вершины и до устия». А тот Ершь насмеялся: «Далече ты, дядюшка Сом, видишь, а я недалеко вижу, толко вижу, что у тебя за хвостом». А в те поры брата моево и з детми рыболовы поволокли на берег, а он, вор Ершь щетина, в малую ячейку из неводу и вывернулся, аки бес, а брата моево на берег выволокли да обухами и з детми прибили, и Ершь скачет да пляшет, а говорит: «А дак-де нашево Обросима околачивают». Ершь — ведомой вор».
И судии в правду спрашивали и приговорили Лещу с товарищем правую грамоту дать. И выдали Лещу с товарищи Ерша щетину головою.
Беда от бед, а Ершь не ушел от Леща и повернулса к Лещу хвостом, а сам почал говорить: «Коли вам меня выдали головою, и ты меня, Лещь с товарищем, проглоти с хвоста».
И Лещь, видя Ершево лукавство, подумал Ерша з головы проглотить, ино костоват добре, а с хвоста уставил щетины, что лютые рогатины или стрелы, нельзе никак проглотить. И оне Ерша отпустили на волю, а Ростовским озером попрежнему стали владеть, а Ершу жить у них во крестиянех. Взяли оне, Лещь с товарищем, на Ерша правую грамоту, чтобы от нево впредь беды не было какой, а за воровство Ершево велели по всем бродом рыбным и по омутом рыбным бить ево кнутом нещадно.
«ПОВЕСТЬ О ШЕМЯКИНОМ СУДЕ»
Пошел бедный от богатого, взял свои дровни, привязал за хвост лошади и привез к своему двору. И забыл он выставить подворотню. Ударил лошадь кнутом, лошадь же изо всей мочи рванула с возом через подворотню и оторвала себе хвост.
И вот бедный привел к брату своему лошадь без хвоста. И увидел брат его, что у лошади его хвоста нет, начал брата своего поносить, что, выпросив у него лошадь, испортил ее. И, не взяв назад лошади, пошел на него бить челом в город, к Шемяке-судье.
А бедный брат, видя, что брат его пошел бить на него челом, пошел и сам за братом, зная, что будут все равно за ним из города посылать, а не пойти, так придется еще и приставам проездные платить.
И остановились они оба в некоем селе, не доходя до города. Богатый пошел ночевать к попу того села, затем что был тот ему знакомый. И бедный пришел к тому попу, а придя, лег у него на полатях. И стал богатый рассказывать попу про погибель своей лошади, ради чего в город идет. И потом стал поп с богатым ужинать, бедного же не зовут с собою есть. Бедный стал с полатей смотреть, что едят поп с братом его, сорвался с полатей на зыбку и задавил попова сына насмерть. И тот также поехал с богатым братом в город бить челом на бедного за смерть сына своего. И пришли они к городу, где жил судья; а бедный за ними следом идет.
Шли они через мост у города. А из жителей города некто вез рвом в баню отца своего мыть. Бедный же, зная, что будет ему погибель от брата и от попа, задумал себя смерти предать. А бросившись, упал на старика и задавил отца насмерть. Схватили его, привели к судье.
Он же размышлял, как бы напасти избыть и что бы дать судье. И, ничего у себя не найдя, надумал так: взял камень, завернул в платок, положил в шапку и стал пред судьею.
И вот принес брат его челобитную, иск на него за лошадь, стал бить судье Шемяке челом. Шемяка же, выслушав челобитную, говорит бедному: «Ответствуй!» Бедный, не зная, что говорить, вынул из шапки завернутый камень, показал судье и поклонился. А судья, чая, что бедный ему мзду посулил, сказал брату его: «Коли он лошади твоей оторвал хвост, не бери у него лошади своей до тех пор, пока у лошади не вырастет хвост. А как вырастет хвост, в то время и возьми у него свою лошадь».
А потом начался другой суд. Поп стал искать за смерть сына своего, за то, что он сына у него задавил. Бедный же опять вынул из шапки тот же узел и показал судье. Судья увидел и думает, что по другому делу другой узел золота сулит, говорит попу: «Коли он у тебя сына зашиб, отдай ему свою жену-попадью до тех пор, покамест от попадьи твоей не добудет он ребенка тебе; в то время возьми у него попадью вместе с ребенком».
И после начался третий суд за то, что, бросаясь с моста, зашиб он отца-старика у сына. Бедный же, вынув из шапки камень, в платке завернутый, показал в третий раз судье. Судья, чая, что за третий суд он третий ему узел сулит, говорит тому, у кого убит отец: «Взойди на мост, а убивший отца твоего пусть станет под мостом. И ты с моста сверзнись сам на него и убей его так же, как он отца твоего».
После же суда вышли истцы с ответчиком из приказа. Стал богатый у бедного спрашивать свою лошадь, а тот ему отвечает: «По судейскому указу, как-де говорит, у ней хвост вырастет, в ту пору и отдам твою лошадь». Богатый же брат дал ему за свою лошадь пять рублей, чтобы он ему, хоть и без хвоста, ее отдал. А он взял у брата пять рублей и отдал ему лошадь. И стал бедный у попа спрашивать попадью по судейскому указу, чтобы ему от нее ребенка добыть, а добыв, попадью назад ему отдать с ребенком. Поп же стал ему бить челом, чтобы он попадьи у него не брал. И взял тот с него десять рублей. Тогда стал бедный говорить и третьему истцу: «По судейскому указу я стану под мостом, ты же взойди на мост и бросайся на меня так же, как и я на отца твоего». А тот думает: «Броситься мне, так его, поди, не зашибешь, а сам расшибешься». Стал и он с бедным мириться, дал ему мзду за то, чтоб бросаться на себя не велел. И так взял себе бедный со всех троих.
Судья же прислал слугу к ответчику и велел у него те показанные три узла взять. Стал слуга у него спрашивать: «Дай то, что ты из шапки судье казал в узлах; он велел у тебя то взять». А тот, вынувши из шапки завязанный камень, показал. Тогда слуга говорит ему: «Что же ты кажешь камень?» А ответчик сказал: «Это судье. Я-де, – говорит, – когда бы он не по мне стал судить, убил его тем камнем».
Вернулся слуга и рассказал все судье. Судья же, выслушав слугу, сказал: «Благодарю и хвалю Бога, что по нем судил. Когда бы не по нем судил, то он бы меня зашиб».
Потом бедный пошел домой, радуясь и хваля Бога.
«ПОВЕСТЬ ОБ АЗОВСКОМ ОСАДНОМ СИДЕНИИ ДОНСКИХ КАЗАКОВ»
В 7150 (1641) году октября в двадцать восьмой день приехали к государю царю и великому князю всея Руси Михаилу Феодоровичу на Москву с Дона из Азова-города донские казаки: атаман казачий Наум Васильев да есаул Федор Иванов 1. А с ними казаков двадцать четыре человека, которые сидели в Азове-городе от турок в осаде. И сидению своему осадному привезли они описание. А в том описании пишется.
В прошлом, пишут, 149 году июня в 24 день 2 прислал султан Ибрагим, турецкий царь, против нас, казаков, четырех пашей своих с двумя полковниками, Капитоном да Мустафой, да из ближайших советников своих при дворе слугу своего, Ибрагима-евнуха, над теми пашами вместо него, царя, надсматривать за делами их и действиями, как они, паши его и полковники, станут действовать под Азовом-городом.
«СКАЗАНИЕ ОБ ОСАДЕ ТРОИЦЕ-СЕРГИЕВА МОНАСТЫРЯ»
Благочестивому и храброму в царeх царю и великому князю Ивану Васильевичю всея Русии самодержцу, дошедшу кончины лeт, преставися в лeто 7092-е (1584 г. от Рождества Христова), его же скипетра и всеа державы восприемник бысть сын его юнeйший Феодор Ивановичь. И той убо не радя о земном царствии мимоходящем, но всегда ища непремeняемого. Его же видя, Око, зрящее от превышних небес, дает по того изволению немятежно земли Рустей пребывание и всeх благих преизобилование. Кипяше же и возрасташе велиею славою и распространяшеся во вся страны царство его. В славe же его вознесеся брат царицы его Ирины, Борис Годунов яко же Иосиф во Египтe. И толико знаменит бe, яко и от Перьских царей и от Италии и от всего запада приносящеи дары честныя царю Феодору Ивановичю и тому Борису равноподобно царстей чести дарования приношаху. Но аще и разумен бысть Борис в царских правлениих, но писаниа божественаго не навык и того ради в братолюбии блазнен бываше.
Читайте также: