Письма русского путешественника германия

Обновлено: 10.01.2025

«В настоящее время я живу инкогнито в Марбурге у своих друзей и упражняюсь в алгебре, намереваясь применить ее к химии и теоретической физике. Утешаю себя пока тем, что мне удалось побывать в упомянутых знаменитых городах и поговорить при этом с некоторыми опытными химиками, осмотреть их лаборатории и ознакомиться с рудниками в Гессене и Зигене…»

Письмо Михаила Ломоносова Ивану Шумахеру, 1740 год

С петровского периода утвердились русско-немецкие династические связи. Супругами царственных особ Романовых становились представители влиятельных семей. Гогенцоллерны, Ольденбургский и Мекленбургский дома, герцоги Гессенские — все они знакомили русский двор с немецкой культурой. Екатерина II пригласила на постоянное место жительство в Российскую империю германских крестьян. Они получали на льготных условиях неосвоенные земли и развивали там сельское хозяйство. Появилось знакомое и сегодня понятие «русские немцы».

В XIX столетии представители российской элиты и интеллигенции ездили в германские города на научные съезды и книжные ярмарки, знакомились с известными учеными и философами. Многие отдыхали на курортах Бад-Эмса и Баден-Бадена, посещали ботанические сады и обсерватории.

После образования единого германского государства, в 1880-е годы, российско-немецкие отношения стали ухудшаться. А в 1914 году началась Первая мировая война — Россия и Германия оказались по разные стороны фронта.

Вновь сблизились две страны во время революционных потрясений послевоенных лет. В 1922 году из Петрограда в немецкий Штеттин отправилось два «философских парохода»: Советский Союз покинули высланные деятели культуры. Среди них оказались Николай Бердяев, Питирим Сорокин, Лев Карсавин, Сергей Трубецкой, Иван Ильин и другие. В 1920-е в Германии находилось больше всего русских эмигрантов. Столицу страны даже называли «русским Берлином».

Великая Отечественная война на десятки лет определила негативное и настороженное отношение к Германии и ее народу. Смягчение произошло во второй половине XX века: как близкую по духу страну воспринимали ее восточную часть — Германскую Демократическую Республику (ГДР).

Письма русского путешественника Карамзина

Автор добр, деликатен, образован (знает европейские языки), наблюдателен, живо интересуется окружающим. И это путешествия навстречу людям прежде всего: и к тем, кто встретился в пути, и к тем философам и поэтам, которых писатель посетил.

"Вчерась же после обеда был я у славного Канта, глубокомысленного, тонкого метафизика, который опровергает и Малебранша и Лейбница, и Юма и Боннета, – Канта, которого иудейский Сократ, покойный Мендельзон, иначе не называл, как der alles zermalmende Kant, то есть все сокрушающий Кант. Я не имел к нему писем, но смелость города берет, – и мне отворились двери в кабинет его. Меня встретил маленький, худенький старичок, отменно белый и нежный. Первые слова мои были: «Я русский дворянин, люблю великих мужей и желаю изъявить мое почтение Канту». Он тотчас попросил меня сесть, говоря: «Я писал такое, что не может нравиться всем; не многие любят метафизические тонкости».

Ныне был я у нашего консула, господина И*, который принял меня ласково. Он рассказывал мне много кое-чего, что я с удовольствием слушал; и хотя уже давно живет в немецком городе и весьма хорошо говорит по-немецки, однако же нимало не обгерманился и сохранил в целости русский характер. Он дал мне письмо к почтмейстеру, в котором просил его отвести мне лучшее место в почтовой коляске".

В Письмах прямо запечатлено время путешествия: С.-Петербург, 26 мая 1789, Рига,
31 мая 1789, Паланга, 3/14 июня 1789, Мемель, 15 июня 1789. - Германия— Швейцария — Франция — Англия ) и косвенно, в деталях времени: почтовая коляска, публичная коляска:

"Прусская так называемая почтовая коляска совсем не похожа на коляску. Она есть не что иное, как длинная покрытая фура с двумя лавками, без ремней и без рессор".

"На польской границе осмотр был не строгий. Я дал приставам копеек сорок: после чего они только заглянули в мой чемодан, веря, что у меня нет ничего нового".

Новое, необычное, опасное!

Серебряное перо и чернильница:

"Я лег на траве под деревом, вынул из кармана записную книжку, чернильницу и перо и написал то, что вы теперь читали".

В начале своего повествования Карамзин обращается к своим друзьям.

"Милые друзья! Всегда, всегда о вас думаю, когда могу думать".

Aвтор, тонкий и нежный душой, грустит: ибо он расстается с дорогими для него людьми, со всем , что входило в состав нравственного его бытия .
Возможно, это сентиментальность, но сегодня она умиляет!

"Расстался я с вами, милые, расстался! Сердце мое привязано к вам всеми нежнейшими своими чувствами, а я беспрестанно от вас удаляюсь и буду удаляться!"

В дальнейшем пути следования:

"Я вас люблю так же, друзья мои, как и прежде; но разлука не так уже для меня горестна. Начинаю наслаждаться путешествием. Иногда, думая о вас, вздохну; но легкий ветерок струит воду, не возмущая светлости ее. Таково, сердце человеческое; в сию минуту благодарю судьбу за то, что оно таково. – Будьте только благополучны, друзья мои, и никогда обо мне не беспокойтесь! В Берлине надеюсь получить от вас письмо".

"Человек рожден к общежитию и дружбе – сию истину живо чувствовало мое сердце, когда я шел к Д*, желая найти в нем хотя часть любезных свойств нашего А*, желая полюбить его и говорить с ним со всею дружескою искренностью, свойственною моему сердцу! – Благодарю судьбу! Я нашел, чего желал. "

Возникает образ автора-человека, который мыслит в позитивном ключе. Какие тонкие материи, Н.М.Карамзин знал о них!

"Некогда начал было я писать роман и хотел в воображении объездить точно те земли, в которые теперь еду. В мысленном путешествии, выехав из России, остановился я ночевать в корчме: и в действительном то же случилось. Но в романе писал я, что вечер был самый ненастный, что дождь не оставил на мне сухой нитки и что в корчме надлежало мне сушиться перед камином; а на деле вечер выдался самый тихий и ясный. Сей первый ночлег был несчастлив для романа; боясь, чтобы ненастное время не продолжилось и не обеспокоило меня в моем путешествии, сжег я его в печи, в благословенном своем жилище на Чистых Прудах".

". Миролюбивое мое сердце оскорбилось. Я вооружился против войны всем своим красноречием, описывая ужасы ее: стон, вопль несчастных жертв, кровавою рекою на тот свет уносимых; опустошение земель, тоску отцов и матерей, жен и детей, друзей и сродников; сиротство муз, которые скрываются во мрак, подобно как в бурное время бедные малиновки и синички по кустам прячутся, и проч."

Читаю далее. Пограничный контроль:

"Надобно сказать нечто о прусских допросах. Во всяком городке и местечке останавливают проезжих при въезде и выезде и спрашивают, кто, откуда и куда едет? Иные в шутку сказываются смешными и разными именами, то есть при въезде одним, а при выезде другим, из чего выходят чудные донесения начальникам. Иной называется Люцифером, другой Мамоном; третий в город въедет Авраамом, а выедет Исааком. Я не хотел шутить, и для того офицеры просили меня в таких случаях притворяться спящим, чтобы им за меня отвечать. Иногда был я какой-нибудь Баракоменеверус и ехал от горы Араратской; иногда Аристид, выгнанный из Афин; иногда Альцибиад, едущий в Персию; иногда доктор Панглос, и проч., и проч."

Вот описание улицы Унтер-ден-Линден в Берлине:

"Лишь только вышли мы на улицу, я должен был зажать себе нос от дурного запаха: здешние каналы наполнены всякою нечистотою. Для чего бы их не чистить? Неужели нет у берлинцев обоняния? – Д* повел меня через славную Липовую улицу, которая в самом деле прекрасна. В средине посажены аллеи для пеших, а по сторонам мостовая. Чище ли здесь живут, или испарения лип истребляют нечистоту в воздухе, – только в сей улице не чувствовал я никакого неприятного запаха. Домы не так высоки, как некоторые в Петербурге, но очень красивы. В аллеях, которые простираются в длину шагов на тысячу или более, прогуливалось много людей".

О Берлине, о площадях столицы. Не просто описывает памятники, но и говорит и о заслугах видных немецких деятелей, оживляет их в слове. "Я сам люблю рассматривать памятники славных людей и представлять себе дела их".

"К украшению города служат также большие площади: Вилъгелъмова, Жандармская, Денгофская и проч. На первой стоят четыре большие мраморные статуи славных прусских генералов: Шверина, Кейта, Винтерфельда и Зейдлица. Шверин держит в руке знамя, с которым он в жарком сражении под Прагою бросился на неприятеля, закричав своему полку: «Дети! за мной!» Тут умер он смертью героя, и король сожалел о сем искусном и храбром генерале более, нежели о потере двадцати тысяч воинов. – Фридрих, приняв Кейта в свою службу, сказал: «Я много выиграл». Фридрих знал людей, и Кейт оказал ему важные услуги".

Берлинский зоопарк .
". зверинец. Он простирается от Берлина до Шарлотенбурга и состоит из разных аллей: одни идут во всю длину его, другие поперек, иные вкось и перепутываются: славное гульбище!"

Актуальные мысли:
"Тот есть для меня истинный философ, кто со всеми может ужиться в мире; кто любит и несогласных с его образом мыслей. Должно показывать заблуждения разума человеческого с благородным жаром, но без злобы. Скажи человеку, что он ошибается и почему; но не поноси сердца его и не называй его безумцем. Люди, люди! Под каким предлогом вы себя не мучите!"

Гуманизм писателя. Лирика.
"Длинная аллея вывела меня на обширный зеленый луг. Тут на левой стороне представилась мне Эльба и цепь высоких холмов, покрытых леском, из-за которого выставляются кровли рассеянных домиков и шпицы башен. На правой стороне поля, обогащенные плодами; везде вокруг меня расстилались зеленые ковры, усеянные цветами. Вечернее солнце кроткими лучами своими освещало сию прекрасную картину. Я смотрел и наслаждался; смотрел, радовался и – даже плакал, что обыкновенно бывает, когда сердцу моему очень, очень весело! – Вынул бумагу, карандаш; написал: «Любезная природа!» – и более ни слова!! Но едва ли когда-нибудь чувствовал так живо, что мы созданы наслаждаться и быть счастливыми; и едва ли когда-нибудь в сердце своем был так добр и так благодарен против моего творца, как в сии минуты. Мне казалось, что слезы мои льются от живой любви к Самой Любви и что они должны смыть некоторые черные пятна в книге жизни моей.
А вы, цветущие берега Эльбы, зеленые леса и холмы! Вы будете благословляемы много и тогда, когда, возвратясь в северное отдаленное отечество мое, в часы уединения буду воспоминать прошедшее!"

"Кто хочет видеть просвещенный народ, который посредством своего трудолюбия дошел до высочайшей степени утончения в жизни, тому надобно ехать в Англию; кто хочет иметь надлежащее понятие о древних, тот должен видеть Италию!-
говорит писатель устами немецкого писателя Морица.

*Николай Михайлович Карамзин (1 [12] декабря 1766 — 22 мая [3 июня] 1826 ) — выдающийся историк, крупнейший русский литератор эпохи сентиментализма, прозванный русским Стерном.
Создатель «Истории государства Российского» (тома 1—12, 1803—1826 гг.) — одного из первых обобщающих трудов по истории России. Редактор «Московского журнала» (1791—1792) и «Вестника Европы» (1802—1803).

Почти два века отделяют нас от времени создания «Писем русского путешественника». За это время оценки произведения Карамзина не раз менялись самым решительным образом. Так, Ф.И. Буслаев в 1866 г. видел в «Письмах русского путешественника» «необычайную цивилизирующую силу», «зеркало, в котором отразилась вся европейская цивилизация». А почти через сто лет Е.Н. Купреянова так оценивала «Письма русского путешественника»: «Это своего рода “окно”, прорубленное Карамзиным для русского читателя в культурно-историческую жизнь западноевропейских стран. Правда, “окно” это находилось на относительно невысоком уровне интеллектуальных интересов и возможностей образованного дворянства того времени».
При очевидной противоположности оба эти мнения имеют общее основание: они в равной мере исходят из убеждения, что «Письма русского путешественника» представляют собой своего рода беллетризованный Бедекер, украшенный забавными сюжетами справочник для путешественников по Европе. Между тем уже тот факт, что произведение это и два века спустя находит своих читателей, свидетельствует, что перед нами не указатель достопримечательных мест, а литературное произведение, сохраняющее ценность и для совсем другой России, пытающейся определить свое отношение к совсем другой Европе.
Ю.M. Лотман, Б.А. Успенский
«ПИСЬМА РУССКОГО ПУТЕШЕСТВЕННИКА» КАРАМЗИНА
И ИХ МЕСТО В РАЗВИТИИ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ

По Германии с Карамзиным

(Московская немецкая газета)

Привет Инга и московская немецкая газета приветик(что, такая существует, ещё актуальна? интересно).
Короче, вы убедительны и я обязательно обращусь к первоисточнику, ну к этому, как вы сказали : у него было три немаловажных достоинства: отсутствие комплексов, коммуникабельность и отменное знание немецкого и французского языков."
А вам успехов.

Портал Проза.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и законодательства Российской Федерации. Данные пользователей обрабатываются на основании Политики обработки персональных данных. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Письма русского путешественника из Германии

Елку у нас в Риге, когда я был маленьким, всегда украшали немецкими игрушками. Их делают из невесомого стекла и присыпают крошкой, похожей на сахарную пудру. Лесная избушка, один-два шарика, сосулька - и елка приобретает торжественный и новогодний облик. Все остальное - уже излишество.

В немецких игрушках, как в сушеных грибах, дух германского уюта содержится в исключительно концентрированном виде.

И вот мне довелось побывать в крохотном городке Роттенбург-на-Тауберге, откуда Германия рассылает по всему миру экстракты своей сказочной романтики. Даже в разгар лета в Роттенбурге идет бойкая торговля рождественским товаром - стеклянными звездами, восковыми свечами, и конечно, щелкунчиками. Каждый, из 12 тысяч жителей этого городка мог бы, как Урфин Джус, обзавестись армией сосновых солдат-щелкунчиков. А сопровождали бы это воинство стаи деревянных кукушек из знаменитых шварцвальдских ходиков.

Игрушечное королевство Роттенбурга прекрасно представлял блестящий от лака, молодцеватый щелкунчик с немного грустной мордочкой. В нем счастливо сочеталась воинственная челюсть с безобидными функциями, простодушный крестьянский юмор с аристократическим изяществом мундира. Воспетый Гофманом и Чайковским, щелкунчик - связующее звено традиционно русского Нового года и патриархального немецкого рождества.

Самые счастливые среди городов - посредственные. Есть в Европе такие уголки, которые никогда не знали столичного шума. Никто не стремился превратить их в Третий Рим, Северные Афины или Восточную Венецию. Их никто толком не завоевывал, никто особенно и не защищал. До них вообще никому не было дела. И это прозябание обернулось великим благом, потому что посредственности дали развиваться по своему желанию. А главное желание посредственности - не развиваться. Так на теле Германии образовалось чудо - Роттенбург-на-Таубере. Город, который остался таким, каким его построили много веков назад.

Понятно, что может быть прекрасен собор, дворец, крепость. Но в наше время они красивы сами по себе. В век, когда стиль утерян, только его огрызки - правда, величественные - могут донести идею общего. Но Роттенбург - город, которому время не помешало сохранить стиль целиком. Здесь нет великих соборов готики, дворцов Ренессанса, церквей барокко. Здесь - только стиль. Фазверковые домики с узкими фасадами, церковь с изрядной колокольней, крепостная стена - у кого же тогда не было крепостной стены, да рыночная площадь с деловитым фонтаном. Вот и все. Скромный городок, построенный так, чтобы здесь было вкусно жить и не страшно умереть.

В Роттенбурге нет геометрии. Зато есть черепица, которая не бывает одинаковой - после обжига она всегда разных оттенков, и стареет она по-разному - зеленеет, покрывается мхом или плесенью. Такая крыша прихотлива, как луг или лес, и повинуется одному Богу.

И еще - скат черепичной крыши должен быть сделан под острым углом, чтобы дождевая вода легко сливалась. И никогда не найти двух крыш, одинаково островерхих. Поэтому, если смотреть сверху - с колокольни, ратуши или крепостной стены - то море крыш сливается в картину, полную контрастных теней, полутонов, ярких пятен. Пейзаж опять-таки прихотливый и причудливый, то есть, говоря по-немецки, - романтический.

Не менее роттенбургской черепицы прекрасны бурые с прозеленью старинные кирпичи.

У моих любимых "малых голландцев" есть полотна, на которых тщательно выписанная кирпичная кладка занимает половину картины. Наверное, и они видели в феномене кирпича счастливую гармонию геометрии с анархией, порядка со стихией.

Гармония эта исключительно подходит к бюргерской душе. Она умеренна и постоянна, даже нетленна, потому что несет в себе здоровое мещанское начало. Поэтому и шедевр, в котором она удачнее всего воплотилась, тоже бюргерский. Это - купеческий склад, рыночный амбар. Простое сооружение, исчерпывающееся черепичной крышей и кирпичными стенами. Чистота идеи соблюдена благодаря функциональной необходимости. В таком виде амбары пережили века, приобретая с ними замечательную замшелость, чудную паутину старости, которую японцы называют печальным очарованием вещей.

Если бы Феллини снимал фильм о Германии, он мог бы начать с панорамы мужской уборной. Такой, какой может похвалиться знаменитаа мюнхенская пивная "Хофброй". Издалека шеренга писсуаров похожа на клавиатуру гигантского рояля. И обобщенный немец своей бодрой струей заставляет журчать инструмент в ритме марша.

Ярко горит свет в германской пивной. Люди сидят широко, развалясь. Сюда ведь не забегают на пять минут. Да и одолеть литровую кружку надо умеючи - просунуть большой палец в ручку, а всей ладонью обнять стеклянного мастодонта, как любимую и законно принадлежащую тебе женщину.

Любо смотреть, как лихо с этим справляются и спортивные студенты, и плечистые матроны, и их крепкие дети.

Но по-настоящему пиво пьют только завсегдатаи. Для них - буролицых, седовласых, в болотного цвета штанишках и шляпах с пером - есть свои орудия производства: именные кружки, хранящиеся в специальных гардеробах с замочками и номерками. Эти люди уже прошли все круги рая и выбрали свой собственный здесь, в "Хофброй", где чувство локтя, где картофельные кнедлики, где музыканты, уложив арбузные животы на колени, извлекают из аккордеонов польки, похожие на марши, вальсы, неотличимые от маршей, и марши сами по себе.

Эта бодрящая атмосфера так захватывает, что иностранцы, отважившиеся посетить мюнхенскую достопримечательность, вливаются в праздник, сами того не замечая. Вот уже притоптывает американская старушка в буклях, и африканец хлопает себя по ляжкам в баварском стиле, и японцы повели блевать приятеля, не справившегося с германскими масштабами. Да и сам я, поддавшись порыву, поддержал веселье бодрым "ур-ра!".

Все вздрогнуло за нашим дубовым столом. Болотный сторожил дружелюбно принял заслуженную кружку и членораздельно произнес: "Ста-лин-град".

. Да, это не Америка. Тут некому объяснять, что медведи редко заходят на Красную площадь.

Немцы на Руси представляли Европу. "Славяне" - это те, у кого есть слово, кто умеет говорить. "Немцы" - немые. Без языка, иностранцы.

И все равно мы похожи. Потому и воевать немца можно, что свой человек. И выпить. И подраться. И в лицах у них что-то неправильное - то нос, то уши, то некоторая скособоченность.

В чудном мюнхенском музее "Альте пинакотек" висят десятки старинных немецких полотен, а их прототипы и сегодня пьют пиво в "Хофброй".

Итальянская живопись отпочковалась от фрески. Немцы же шли путем книжного червя - от миниатюры, иллюстрации, сюжета. У них все мелкое, тщательное, скрупулезное. Еще современники поражались выписанным по одному волоскам на "Автопортрете" Дюрера. И в этом характер прекрасной немецкой музы, которая не парит, а бредет.

Дюрер пишет оскорбленную Лукрецию, но, несмотря на порыв сочувствия, не забывает изобразить ночной горшок у нее под кроватью. В этой замечательной будничности - та же поэзия, что и в черепичном раю Роттенбурга.

У германского - в отличие от итальянского - художника нет ничего особо красивого. Он все-таки бюргер. Но дело свое знает. Если на полотне отсечение головы, то из шеи будет хлестать три струи крови - столько, сколько положено. Им лучше знать.

Эта деловитая жестокость пронизывает всю северную живопись. На алтарном триптихе Гольбейна злодеи стреляют в святого Себастьяна сантиметров с десяти - чтобы не промахнуться. И относятся они к делу спокойно, без экзальтации. Особенно тот, который перезаряжает арбалет, по-детски держа стрелу зубами. И земляника на переднем плане. Сочная! Ей-то что.

У каждого народа - свой звездный час. Момент, когда его культура собирается в наиболее выпуклый и завершенный образец. У нас таким, наверное, так и останется Пушкин. У немцев - романтики. И вовсе не потому, что лучше их не было. Просто тогда, в начале 19 века, к книгах немецких романтиков собрались в фокус лучи капризного и неповоротливого германского гения. Чтобы решить центральный вопрос немецкого духа - конфликт поэта и бюргера.

Чуть ли не все германские писатели служили чиновниками. От Виланда ло Шиллера. От Гете до Кафки. От письмоводителя до премьер-министра. Германия, кажется, единственная страна, где свободный художник постоянно отсиживал присутственные часы.

Между прочим, служили они хорошо, и начальство было ими довольно. Гофман, например, считался знающим и исполнительным юристом. Кафка руководил департаментом и слыл специалистом по социальному страхованию.

Все они ненавидели свое хлебное место и все были вынуждены за него держаться. Классический конфликт парящего в облаках Сокола с ползающим в потемках Ужом для немцев решался в самой непосредственной жизненной ситуации. Поэта загнали в контору и предоставили ему там бунтовать в не опасных для общества формах.

Тут-то немцы и изобрели иронию.

В самом деле, что делать художнику в роли письмоводителя? Смеяться. Точнее, ухмыляться не обидным для начальства образом.

Сперва ирония требовала от художника слишком серьезно относиться к жизни: поэт и писарь в одном лице! Затем - не придавать слишком большого значения своему творчеству: писарь и поэт! А уж потом находить что-то значительное в создавшемся положении.

Немецкий писатель вынужден был менять обличия со сказочной быстротой - не зря они так любили сказки. Ирония же, как кулисы, прикрывала лихорадочное переодевание.

Потом кулисы исчезли и остался Гофман. Который создал из самой комедии масок самостоятельный и самодостаточный мир. То волшебник, то архивариус, взад-вперед и всегда понарошку.

Крестный отец немецкой иронии Фридрих Шлегель прекрасно понимал, какую перспективную штуку он выдумал: "В иронии все дложно быть шуткой и все всерьез, все простодушно откровенным и все глубоко притворным. Нужно считать хорошим знаком, что гармонические пошляки не знают, как отнестись к этому постоянному самопародированию, когда нужно то верить, то не верить, покамест у них не начинается головокружение".

Менялись эпохи, забывались страсти классических героев, но оставалась ирония, помогающая каждому поколению решать конфликты поэта и толпы, художника и чиновника, труда и праздности, высокого и низкого, поэзии и прозы.

Ладно, там, поэты. Кто в наши дни говорит стихами? Но ирония давала рецепты неуязвимости и в повседневной жизни, защищая человека от "звериной серьезности". Почему неуязвим Швейк, "богемский отпрыск немецких романтиков"? Потому что он и сам не знает, когда придуривается, когда нет.

От скольких бед нас спасает ирония, и как тяжела судьба людей, прямо взирающих на вещи.

Ирония помогла немцам найти спасительный компромисс между жизнью и идеалом. Более того, она сделала этот компромисс веселым и симпатичным. Благодаря ей романтики по-прежнему воевали с буднями за сказку - но не очень, то есть, находили и в буднях кое-что приятное. В результате германские писатели научились писать одновременно и сатиру на филистеров и идиллию об этих самых филистерах. Причем, так писать, что далеко не всегда просто отличить одно от другого.

Поэтому в немецкой литературе есть сказки, где действуют юристы, делопроизводители, таможенники. Прежде всего, германские романтики были немцами. Поэтому они и не могли игнорировать свое великое одухотворенное мещанство. Они никогда не забывали о той самой роттенбургской черепице.

Немецкая ирония остроумно приспособила мещанство в дело создания несерьезного отношения к миру. И вот Германия, сквозь войны и фашизм, сумела протащить этот милый компромисс в свою странную литературу, в свои игрушечные города, а главное - в германский дух, связанный все-таки не с Гитлером, а с гофмановским щелкунчиком. С той вечной рождественской атмосферой, о которой так приятно вспоминать в слякоть.

Трезвый дух бюргерской страны с насмешливой поэтичностью учит нас не только наслаждаться мещанским уютом, но и так воспарять в высшие сферы, чтобы не замечать "где начинается небо, и где кончается ирония".

* В Роттенбурге есть пугающий экзотичностью, единственный в мире музей пыточных инструментов - четыре этажа, наполненных виртуозными и хитроумными изобретениями. В простодушном средневековье вместо теории и практики сыска строили универсальную систему наказания, что проще. Многие пыточные орудия красивы и все выполнены с непонятным в этой ситуации изяществом. Зачем "испанскому сапогу" серебряная насечка? Чье эстетическое чувство она должна удовлетворять - палача или жертвы?

* Германия - страна лесов, как наша, скажем, Вологодщина, с той разницей, что для русского крестьянина лесная чаща была вековым врагом, а для немца - другом. Германия родилась в лесах, им поклонялась, ими оберегала свою свободу: римляне именно из-за непроходимости германской чащобы оставили в покое местные племена. Немцы и сегодня наслаждаются лесом. Они собирают грибы, охотятся и просто бродят по сосновым борам. Лес здесь не превратился в парк, он даже остался источником пищи. Правда, дорогой и изысканной. Именно поэтому в немецком ресторане вы можете заказать оленину с можжевельником и - в правильный сезон - получить на гарнир жареные лисички. Продолжение

Письма русского путешественника. Эпизод одиннадцатый: Берлин

Николай Карамзин пробыл в Берлине несколько дней. Из "Писем русского путешественника" мы узнаем, что в Берлине он посетил Николаи, Рамлера, Морица, - деятелей немецкого Просвещения. Разговорам, описанным в книге, уже 227 лет. Есть темы бесед, которые не изменились и остаются актуальными и сегодня, а есть те, которые претерпели фантастические изменения. Например, изучение русского языка в мире.

Обратимся к главе "Записок русского путешественника" - "Берлин, Июля 6."

"Веди меня к Морицу", - сказал я ныне поутру наемному своему лакею. - "А кто этот Мориц?" - "Кто? Филипп Мориц, автор, философ, педагог, психолог". - "Постойте, постойте! Вы мне много насказали; надобно поискать его в календаре под каким-нибудь одним именем. Итак (вынув из кармана книгу), итак, он философ, говорите вы? Посмотрим". - Простодушие сего доброго человека, который с важностью переворачивал листы в своем всезаключающем календаре и непременно хотел найти в нем роспись философов, заставило меня смеяться. "Посмотри его лучше между профессорами, - сказал я, - пока еще число любителей мудрости неизвестно в Берлине". - "Карл Филипп Мориц, живет в ***". - "Пойдем же к нему". Я имел великое почтение к Морицу, прочитав его "Anton Reiser" , весьма любопытную психологическую книгу, в которой описывает он собственные свои приключения, мысли, чувства и развитие душевных своих способностей."

Так начинается рассказ о встрече с автором первого психологического романа, другом Гете, учителем Гумбольдта.

Напомним только, что это эпизод 1789 года. Через два столетия - русский язык - один из мировых языков, на котором говорят 300 млн. человек, его можно изучать в любой точке мира и, не в последнюю очередь, потому, что на русском языке написаны литературные произведения, ставшие мировой классикой.

Так что, вс ё, что желал немецкий просветитель сбылось - и русский язык в Германии занимает сейчас пятое место среди популярных иностранных языков.

Русский можно теперь изучать и в университете, носящем имя ученика Морица - Александра Гумбольдта, в школах, гимназиях Берлина, среди которых, кстати, и названные в честь русских классиков – например, им ени Льва Толстого.

Редакция обратилась к Ольге Васильевой - руководител ю Центра русского языка в Российском доме науки и культуры в Берлине, с просьбой прокомментировать фрагмент разговора Морица и путешественника о русском языке:

"Он спрашивал меня о нашем языке, о нашей литературе, Я должен был прочесть ему несколько стихов разной меры, которых гармония казалась ему довольно приятною. "Может быть, придет такое время, - сказал он, - в которое мы будем учиться и русскому языку; но для этого надобно вам написать что-нибудь превосходное". Тут невольный вздох вылетел у меня из сердца. Всем новым языкам предпочитает он немецкий, говоря, что ни в котором из них нет столько значительных слов, как в сем последнем.“

Ольга Васильева:

- Я вожу с собой одну историю. Несколько лет тому назад я работала в одном из университетов Японии: преподавала русский язык. По просьбе японцев, много записывала на пленку. Одна из аспиранток слушала очередной текст в одной из учебных аудиторий, а рядом находился китайский студент. Китаец ни слова не знал по-русски, спрашивает: "Что это за язык? На колыбельную похоже…" Слушал-слушал, и уснул. Мне почему-то кажется, что с языка можно считать ментальность.

Что же привлекает иностранцев в русском языке? В Русском доме в Берлине большое количество немцев (а равно французов, итальянцев, греков, славян) изучают русский язык.

Да, конечно, многие рассматривают русский язык с точки зрения прагматики – бизнес в России, партнер русский, сниматься в фильмах у русских, или вспомнить гэдээровское прошлое и др. Один из молодых собеседников рассказал, что немецкие сверстники разговаривали с ним на русском языке, выученном из компьютерных игр. Все так. Но есть большая группа немцев, которая изучает русский язык из-за тяготения к красоте.

Русский язык, как музыка, вернее, как классическая музыка. Он позволяет открывать душу и интерпретировать смыслы. Можно и так добавить: хотите изучать себя – изучайте русский. Хотите окружить себя красивым – изучайте русский. Преподаватели на наших курсах получили образование в России, с русской ментальностью, с русскими методиками. Они добры, внимательны, располагают к себе, интересуются каждым слушателем.

Еще один стимул, чтобы прийти в Русский дом после работы, получить много положительной энергии и пойти домой уставшим, но успокоенным. У каждого человека должно быть место «куда пойти». Особенно это становится значимым во времена глобальных перемен и глобальных испытаний.

Письма русского путешественника германия

“ПИСЬМА РУССКОГО ПУТЕШЕСТВЕННИКА”

КАК ДОКУМЕНТАЛЬНЫЙ ИСТОЧНИК

Panofsky Gerda S. NIKOLAI MIKHAILOVICH KARAMZIN IN GERMANY: FICTION AS FACTS. — Wiesbaden: Harrassowitz Verlag, 2010. — 181 p.

Как известно, эта гипотеза о маршруте Карамзина была опровергнута на основе архивных данных: оказалось, что в то время, когда Карамзин якобы был в Париже, он на самом деле находился в Женеве 4 . Этот вывод был впоследствии подкреплен новыми аргументами Гердой С. Панофски в ее статье о путешествии Карамзина по Германии 5 . Рецензируемая нами книга Герды Панофски является значительно расширенной версией этой статьи (причем речь идет не только о немецких городах, как сказано в заглавии книги, но также о Страсбурге и Базеле). В приложении мы находим ряд рукописных текстов Карамзина, большинство которых были обнаружены в Берлинской национальной библиотеке.

Настаивая на фактической точности “Писем”, Герда Панофски, однако, не учитывает нескольких случаев расхождения “Писем…” с фактами, устанавливаемыми по документальным источникам 6 . Вполне возможно, что эти неточности являются лишь исключениями. Однако и в этом случае основной тезис исследовательницы нуждается в уточнении: думаю, что следует говорить не об абсолютной фактической точности “Писем…”, а только о тенденции к точности. В этой связи приходит на ум также то известное обстоятельство, что сама форма писем является фикцией, что соответствует распространенной в ХVIII в. конвенции литературы путешествий (Герда Панофски об этом мимоходом упоминает на с. 15).

В чем заключается литературная функция этого сентиментализированного образа? Лотман считает, что этот образ является своего рода автопортретом Карамзина, стремившегося “сотворить” самого себя, или, говоря на современном языке, создать определенный имидж самого себя. Однако возникает вопрос, зачем нужно было Карамзину “сотворить” себя именно в качестве сентиментального юноши. Думается, что образ путешественника имеет скорее дидактический, чем автобиографический, смысл. С этой точки зрения карамзинский путешественник предстает идеальным персонажем эпохи сентиментализма — чувствительным и образованным дворянином, своего рода русским джентльменом 1790-х гг. 9 , на поведение которого мог ориентироваться благосклонный читатель, учась не только “искусству жить” 10 , но и “искусству путешествовать”. Это включало, например, умение наслаждаться неисчерпаемым разнообразием форм жизни, любоваться хорошими видами и пр.; вспомним высказывание путешественника о том, что он предпринял свою поездку “единственно для того, чтобы собрать некоторыя приятныя впечатления и обогатить свое воображение новыми идеями” 11 . Русский читатель ХVIII в. привык к чисто утилитарному представлению о путешествиях в духе Великого посольства Петра I 12 . На примере карамзинского путешественника он видит, что путешествие может также принимать форму “Bildungsreise”, что оно может служить и внутреннему развитию личности, рассматриваемому как самоцель.

Особенно удачный пример ее культурно-исторических разысканий относится к экскурсии, предпринятой путешественником на нанятой лошади из Франкфурта в Дармштадт, чтобы навестить богослова и востоковеда Иоганна Августа Старка. Почему Карамзин предпринял эту утомительную поездку? Ответ на этот вопрос лежит в личной судьбе Старка, масона мистического направления. В этом качестве он стал жертвой клеветнической кампании, организованной против него под знаком разума и Просвещения. К активистам этой кампании принадлежал знаменитый тогда просветитель Фридрих Николаи, которого путешественник ранее почтил визитом в Берлине. Екатерина II относилась к этому с явно выраженным одобрением. На этом фоне экскурсия в Дармштадт предстает в новом освещении: как мужественный акт солидарности с несчастным человеком. Как известно, Карамзин впоследствии опять проявил мужество, написав в 1818 г. справку для Александра I, в которой он защищал заключенного в Петропавловскую крепость и умершего в том же году Н.И. Новикова и его масонских собратьев 14 .

В этом случае комментарий Герды Панофски способствует более глубокому пониманию “Писем…”. В других случаях ее комментарий предоставляет информацию, имеющую самостоятельное значение. Так обстоит дело, например, в относительно объемистой главе о потсдамском разговоре путешественника с “Русским ветераном”. Исследовательнице удается установить, что этот персонаж не является выдумкой автора, а существовал на самом деле 15 . Однако она не довольствуется этим результатом. Увлекаясь детективной работой, она распространяет свои разыскания также на предметы, связанные с текстом “Писем…” только периферийно. В результате возникает очерк, касающийся не только истории Потсдама в ХVIII в., но и одного интересного аспекта прусскорусских отношений. Исследовательница рассказывает о русской общине, жившей в Потсдаме с эпохи короля Фридриха Вильгельма I (отца Фридриха II, Великого). Другими словами, речь идет о печальной судьбе тех “высокорослых молодцов” (lange Kerls), которых прусский король получил в подарок для своей армии от Петра и Анны Иоанновны (в свою очередь, он подарил Петру не только роскошную яхту, но и Янтарную комнату).

Кроме экскурсов такого рода встречается в книге Герды Панофски также ряд фрагментов, посвященных таким предметам, как практические аспекты путешествия, интеллектуальные интересы путешественника и пр. Мы узнаем, например, что Карамзин, по-видимому, не планировал свой маршрут, а руководствовался спонтанными решениями, принятыми в дороге, что объясняет несколько случайный характер его маршрута. Другой вопрос, интересующий исследовательницу, касается стоимости карамзинского путешествия. Она приходит к убедительному выводу, что сумма в 1800 рублей, приведенная биографом Карамзина М.П. Погодиным, слишком мала. При решении этой проблемы ей помогает, что путешественник, несмотря на то что он является русским дворянином, ничуть не стесняется говорить о деньгах (которые он называет в одном из английских писем “прекрасной выдумкой” 16 ). В другом фрагменте исследовательница останавливается на политических убеждениях Карамзина, возражая против действительно “абсурдного” (“preposterous”, с. 73) представления Лотмана и Успенского о том, что Карамзин якобы сочувствовал Робеспьеру.

Автор этой рецензии не может полностью согласиться с концепцией об абсолютной фактической точности “Писем русского путешественника”. Тем не менее он считает, что перед нами настоящее сокровище исторической информации не только о Карамзине в определенный период его жизни, но также о немецкой культуре ХVIII века, увиденной глазами русского путешественника. Исследование Герды Панофски заслуживает особого уважения и потому, что создано в эпоху, когда идеал фактической точности в работе самих литературоведов в значительной мере утратил авторитет.

1) См.: Карамзин Н.М. Письма русского путешественника / Изд. подгот. Ю.М. Лотман, Н.А. Марченко, Б.А. Успенский. Л., 1984. С. 525—606.

2) Там же. С. 567. Этот вывод представлен в разработанной форме также в: Лотман Ю.М. Сотворение Карамзина. М., 1987. С. 228. О другом тезисе Лотмана и Успенского, который касается коммуникативной структуры “Писем…”, см.: Шёнле А. Подлинность и вымысел в авторском самосознании русской литературы путешествий 1790—1840. СПб., 2004. С. 67.

3) См.: Лотман Ю.М., Успенский Б.А. “Письма русского путешественника” Карамзина и их место в развитии русской культуры. С . 535 и след .

5) Panofsky G.S. Karamzin’s Travel through Germany // Welt der Slaven. 2005. Bd. 50. S. 119—156.

6) См. комментарий к письмам из Англии в: Карамзин Н.М. Указ. соч. С. 668—669. Оказывается, пребывание Карамзина в Англии на самом деле было короче, чем это указано в “Письмах…” (с. 668). Далее узнаем, что путешественник не мог любоваться со скал Дувра закатом солнца, погружающегося в море, “так как Ла-Манш простирается на восток от Дувра, а на запад от него расположена зеленая равнина юго-восточной Англии, а не море” (с. 669). Кроме того, торжественная постановка оратории “Мессия” Генделя в Вестминстерском аббатстве, на которой якобы присутствовал путешественник (одновременно с английским королем Георгом III), имела место не в июле 1790 г., а 24 июня, т.е. до его прибытия в Англию (с. 669); о дальнейших неточностях см. с. 672 и след.).

8) См.: Лотман Ю.М. Указ. соч. С . 17.

10) Эта фраза встречается в: Карамзин Н.М. Указ. соч. С. 240, где она выделена курсивом; см. об этом там же комментарий Лотмана и Успенского (с. 651—652).

11) Карамзин Н.М. Указ. соч. С. 76 (разговор с Виландом).

12) См.: Лотман Ю.М. Указ. соч. С . 58—59.

13) Karamzin N.M. Letters of a Russian Traveller / A translation and study by Andrew Kahn. Oxford, 2003.

14) См.: Карамзин Н.М. Соч.: В 2 т. / Сост., вступ. статья и коммент. Г.П. Макогоненко. Л., 1984. Т. 2. С. 167—169 (“Записка о Н. И. Новикове”).

Николай Михайлович Карамзин
Письма русского путешественника (1984)

Год издания: 1984.
Место издания: Ленинград.
Издатель: Наука.
Книга из серии: Литературные памятники .
Количество страниц: 726.

Электронное воспроизведение книги в распознанном текстовом pdf файле с сохранением фотографического изображения страниц книги. Текст находится под изображением, и его можно копировать, если необходимо цитировать по публикации.

Читайте также: