Гумилев путешествие в китай

Обновлено: 10.01.2025

Что же тоска нам сердце гложет,
Что мы пытаем бытие?
Лучшая девушка дать не может
Больше того, что есть у нее.

Все мы знавали злое горе,
Бросили все заветный рай,
Все мы, товарищи, верим в море,
Можем отплыть в далекий Китай.

Только не думать! Будет счастье
В самом крикливом какаду,
Душу исполнит нам жгучей страстью
Смуглый ребенок в чайном саду.

В розовой пене встретим даль мы,
Нас испугает медный лев.
Что нам пригрезится в ночь у пальмы,
Как опьянят нас соки дерев?

Праздником будут те недели,
Что проведем на корабле…
Ты ли не опытен в пьяном деле,
Вечно румяный, мэтр Раблэ?

Грузный, как бочки вин токайских,
Мудрость свою прикрой плащом,
Ты будешь пугалом дев китайских,
Бедра обвив зеленым плющом.

Будь капитаном. Просим! Просим!
Вместо весла вручаем жердь…
Только в Китае мы якорь бросим,
Хоть на пути и встретим смерть!

Воздух над нами чист и звонок,
В житницу вол отвез зерно,
Отданный повару пал ягненок,
В медных ковшах играет вино.

Что же тоска нам сердце гложет,
Что мы пытаем бытие?
Лучшая девушка дать не может
Больше того, что есть у нее.

Праздником будут те недели,
Что проведем на корабле…
Ты ли не опытен в пьяном деле,
Вечно румяный, мэтр Раблэ?

Серебром холодной зари
Озаряется небосвод,
Меж Стамбулом и Скутари
Пробирается пароход.
Как дельфины, пляшут ладьи,
И так радостно солоны
Молодые губы твои
От соленой свежей волны.
Вот, как рыжая грива льва,
Поднялись три большие скалы —
Это Принцевы острова
Выступают из синей мглы.
В море просветы янтаря
И кровавых кораллов лес,
Иль то розовая заря
Утонула, сойдя с небес?
Нет, то просто красных медуз
Проплывает огромный рой,
Как сказал нам один француз, —
Он ухаживал за тобой.
Посмотри, он идет опять
И целует руку твою…
Но могу ли я ревновать, —
Я, который слишком люблю.
Ведь всю ночь, пока ты спала,
Ни на миг я не мог заснуть,
Все смотрел, как дивно бела
С царским кубком схожая грудь.
И плывем мы древним путем
Перелетных веселых птиц,
Наяву, не во сне плывем
К золотой стране небылиц.

Сеткой путанной мачт и рей
И домов, сбежавших с вершин,
Поднялся перед нами Пирей,
Корабельщик старый Афин.
Паровоз упрямый, пыхти!
Дребезжи и скрипи, вагон!
Нам дано наконец прийти
Под давно родной небосклон.
Покрывает июльский дождь
Жемчугами твою вуаль,
Тонкий абрис масличных рощ
Нам бросает навстречу даль.
Мы в Афинах. Бежим скорей
По тропинкам и по скалам:
За оградою тополей
Встал высокий мраморный храм,
Храм Палладе. До этих пор
Ты была не совсем моя.
Брось в расселину луидор —
И могучей станешь, как я.
Ты поймешь, что страшного нет
И печального тоже нет,
И в душе твоей вспыхнет свет
Самых вольных Божьих комет.
Но мы станем одно вдвоем
В этот тихий вечерний час,
И богиня с длинным копьем
Повенчает для славы нас.

Чайки манят нас в Порт-Саид,
Ветер зной из пустынь донес,
Остается направо Крит,
А налево милый Родос.
Вот широкий Лессепсов мол,
Ослепительные дома.
Гул, как будто от роя пчел,
И на пристани кутерьма.
Дело важное здесь нам есть —
Без него был бы день наш пуст —
На террасе отеля сесть
И спросить печеных лангуст.
Ничего нет в мире вкусней
Розоватого их хвоста,
Если соком рейнских полей
Пряность легкая полита.
Теплый вечер. Смолкает гам,
И дома в прозрачной тени.
По утихнувшим площадям
Мы с тобой проходим одни,
Я рассказываю тебе,
Овладев рукою твоей,
О чудесной, как сон, судьбе,
О твоей судьбе и моей.
Вспоминаю, что в прошлом был
Месяц черный, как черный ад,
Мы расстались, и я манил
Лишь стихами тебя назад.
Только вспомнишь — и нет вокруг
Тонких пальм, и фонтан не бьет;
Чтобы ехать дальше на юг,
Нас не ждет большой пароход.
Петербургская злая ночь;
Я один, и перо в руке,
И никто не может помочь
Безысходной моей тоске.
Со стихами грустят листы,
Может быть ты их не прочтешь…
Ах, зачем поверила ты
В человечью, скучную ложь?
Я люблю, бессмертно люблю
Все, что пело в твоих словах,
И скорблю, смертельно скорблю
О твоих губах-лепестках.
Яд любви и позор мечты!
Обессилен, не знаю я —
Что же сон? Жестокая ты
Или нежная и моя?

Стихи про Китай

Китай — волшебная страна,
Загадок древних полон он.
Стоит Великая Стена,
Над ней летит большой дракон.

Китайцев столько там живёт,
Что в жизни их не перечесть.
Они — покладистый народ,
Привыкли палочками есть.

Ползёт по ветке шёлкопряд,
Большая панда ест бамбук.
Так было тыщу лет назад
И будет так всегда, мой друг.

Прекрасная страна, Китай
И чудный в ней народ,
Свой путь он избирает сам
О нём он и поёт

Великий, мудрый Лао Дзы
Познал священный путь,
Он дверь открыл перед тобой
Осталось лишь шагнуть

Будь смел, иди вперёд, дерзай
Осиль тернистый путь…
Аскетом стань, познай себя,
И ты познаешь суть

В страданиях, муках, возрастёшь
Искупишь карму дней
И ты нирвану обретешь,
Вовеки будешь в ней

Ты взглянешь вечности в глаза
Поймешь всю бренность дней
Сольешься с небом навсегда
Пройдешь, все сто путей

Отрекшись от людских страстей
Войдешь ты в мир чудес
Прозреешь в мудрости своей
Достигнешь, свод небес

Великая страна, Китай
И, мудрый в ней народ
Свой путь, он избирает сам
О нём, он и поёт.

Китай отгорожен великой стеной.
Стоят в нём дворцы, красоты неземной?
Парит ли дракон над Китаем?
Он может быть необитаем?

Налево — стена,
И направо — стена…
А что за стеной?
Не видать ничего!

Когда бы не стало Великой стены,
Мы видеть могли бы китайские сны
И платья волшебного шелка…
Ну, где же окно или щелка?

Налево — стена.
И направо — стена.
А что за стеной?
Не видать ничего!

Живет за стеною китайский народ
И думает: кто за стеною живет?
И что им за стенкою снится?
И в небе парит ли Жар — птица?

Налево — стена,
И направо — стена…
А что за стеной?
Не видать ничего!

Лишь птицы летают туда и сюда
Да путь тут и там освещает звезда.
Да, видимо, Эхо, летая,
Доносит к нам песнь из Китая:

Налево — стена,
И направо — стена…
А что за стеной?
Не видать ничего!

Мы прилетели в Китай не случайно.
В сказочный мир нас мечта позвала.
Было вокруг все овеяно тайной.
Это великая чудо-страна.
Море цветов
И экзотика — царица здесь.
Храмы богов,
Нищета и блеск, все есть
Только тебя, Китай, я буду помнить.
Ты мое сердце ранил навсегда.
Окна огромных белых небоскребов
И океана синяя вода.
Солнца огонь и пальмы — лес зеленый…
Это Китай!
Утром и ночью гудит, словно улей,
Эта большая живая страна.
От магистралей до маленьких улиц
Все нам покажет-расскажет она.
Море цветов
И экзотика — царица здесь.
Храмы богов,
Нищета и блеск, все есть
Только тебя, Китай, я буду помнить.
Ты мое сердце ранил навсегда.
Окна огромных белых небоскребов
И океана синяя вода.
Солнца огонь и пальмы — лес зеленый…
Это Китай!

Отсюда за морем —
Китай.
Садись
и за море катай.
От солнца Китай
пожелтел и высох.
Родина чая.
Родина риса.
Неплохо:
блюдо рисовой каши
и чай —
из разрисованных чашек.
Но рис
и чай
не всегда у китайца, —
английский купец на китайца
кидается:
«Отдавайте нам еду,
а не то —
войной иду!
На людях
мы
кататься привыкши.
Китайцев таких
называем «рикши».
В рабочих привыкли всаживать
пули.
Рабочих таких
называем «кули».
Мальчик китайский
русскому рад,
Встречает нас,
как брата брат.
Мы не грабители —
мы их не обидели.
За это
на нас
богатей английский
сжимает кулак,
завидевши близко.
Едем схорониться
к советской границе.
Через Сибирь вас
провозит экспресс.
Лес да горы,
горы и лес.
И вот
через 15 дней
опять Москва —
гуляйте в ней.

Владимир Маяковский
(Отрывок из «Прочти и катай в Париж и в Китай», 1927 год)

Моя душа — глухой всебожный храм,
Там дышат тени, смутно нарастая.
Отраднее всего моим мечтам
Прекрасные чудовища Китая.
Дракон — владыка солнца и весны,
Единорог — эмблема совершенства,
И феникс — образ царственной жены,
Слиянье власти, блеска и блаженства.
Люблю однообразную мечту
В созданиях художников Китая,
Застывшую, как иней, красоту,
Как иней снов, что искрится, не тая.
Симметрия — их основной закон.
Они рисуют даль — как восхожденье,
И сладко мне, что страшный их дракон —
Не адский дух, а символ наслажденья.
А дивная утонченность тонов,
Дробящихся в различии согласном,
Проникновенье в таинство основ,
Лазурь в лазури, красное на красном!
А равнодушье к образу людей,
Пристрастье к разновидностям звериным,
Сплетенье в строгий узел всех страстей,
Огонь ума, скользящий по картинам!
Но более, чем это всё, у них
Люблю пробел лирического зноя.
Люблю постичь сквозь легкий нежный стих
Безбрежное отчаянье покоя.

К старинным манускриптам в поздний час
Почувствовав обычное призванье,
Я рылся между свитков — и как раз
Чванг-Санга прочитал повествованье.
Там смутный кто-то,— я не знаю кто, —
Ронял слова печали и забвенья:
«Бесчувственно Великое Ничто,
В нем я и ты — мелькаем на мгновенье.
Проходит ночь — и в роще дышит свет,
Две птички, тесно сжавшись, спали рядом,
Но с блеском дня той дружбы больше нет,
И каждая летит к своим усладам.
За тьмою — жизнь, за холодом — апрель,
И снова темный холод ожиданья.
Я разобью певучую свирель.
Иду на Запад, умерли мечтанья.
Бесчувственно Великое Ничто,
Земля и небо — свод немого храма.
Я тихо сплю,— я тот же и никто,
Моя душа — воздушность фимиама».

Там, где нежно колокольчики звенят
И при вздохе ветерка поёт фарфор,
Еду я, восторгом искренним объят,
Между бархатных полей и резких гор.

Еду полем. Там китайцы сеют рис;
Трудолюбьем дышат лица. Небеса
Ярко сини. Поезд с горки сходит вниз.
Провожают нас раскосые глаза.

Деревушка. Из сырца вокруг стена.
Там за ней фанзы приземисты, низки.
Жизнь скромна, тиха, убога, но ясна —
Без тумана русской будничной тоски.

Пасть раскрыл свою, на нас смотря, дракон,
Что из красной глины слеплен на фанзе.
Я смеюсь: мне грозный вид его смешон.
Село солнце, спит трава в сырой росе.

Великая Китайская стена ведь это чудо!
Кто не был здесь тот просто не поймет
Всю мощь и силу этого народа,
Который рядом с нами здесь живет.
Хочу не раз сюда еще вернуться.
Ведь сердце ранил ты, Пекин, мое.
Чтоб к энергетике твоей вновь прикоснуться
И ощутить душевное тепло…

На случай,
Если вдруг война,
Стоит Китайская стена.
Ужасно длинная стена,
Но абсолютно не нужна!

Путешествие в Китай

Что же тоска нам сердце гложет,
Что мы пытаем бытие?
Лучшая девушка дать не может
Больше того, что есть у нее.

Праздником будут те недели,
Что проведем на корабле…
Ты ли не опытен в пьяном деле,
Вечно румяный, мэтр Раблэ?

Другие статьи в литературном дневнике:

31.08.2015. Михаил Лермонтов. Воздушный корабль.
30.08.2015. Михаил Веллер. Wenn die Soldaten.
29.08.2015. Таня Бумага. Do not disturb.
28.08.2015. Иван Крылов. Лисица и сурок.
27.08.2015. Николай Гумилёв. Китайская акварель.
26.08.2015. Алан. Два полковника.
25.08.2015. Самолётов. Ленинград, Бассейная. Саша.
24.08.2015. Борис Слуцкий. После победы.
23.08.2015. Tori Amos. Black Dove.
22.08.2015. Борис Слуцкий. Усталость.
21.08.2015. Глеб Горбовский. Мечта.
20.08.2015. Владимир Высоцкий. Пророчество.
19.08.2015. Ирина Богушевская. Зал ожиданий.
18.08.2015. Даниил Хармс. Григорьев и Семёнов.
16.08.2015. Joan Baez. To the Queen of Hearts.
15.08.2015. Алан. Все ушли на Берлин.
14.08.2015. Александр Васильев. Бериллий.
13.08.2015. Иосиф Бродский. Посвящается Ялте.
12.08.2015. Глеб Горбовский. Мои названия.
11.08.2015. Елена Гудкова. Сокровище.
10.08.2015. Виктор Пелевин. Empire V. Industrial exemption.
09.08.2015. Юлия Латынина. Время паразитов.
08.08.2015. Дикий Мёд. Петербург.
07.08.2015. Ольга Арефьева. Чёрная флейта.
06.08.2015. Roger Zelazny. Divine Madness.
05.08.2015. Яна Дягилева. Нюркина песня.
04.08.2015. Даниил Хармс. Исторический эпизод.
02.08.2015. Ирина Богушевская. Самурай.
01.08.2015. Александр Башлачёв. Хозяйка.

Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Путешествие в Китай

Что же тоска нам сердце гложет,
Что мы пытаем бытие?
Лучшая девушка дать не может
Больше того, что есть у нее.

Праздником будут те недели,
Что проведем на корабле…
Ты ли не опытен в пьяном деле,
Вечно румяный, мэтр Раблэ?

Другие статьи в литературном дневнике:

31.08.2015. Михаил Лермонтов. Воздушный корабль.
30.08.2015. Михаил Веллер. Wenn die Soldaten.
29.08.2015. Таня Бумага. Do not disturb.
28.08.2015. Иван Крылов. Лисица и сурок.
27.08.2015. Николай Гумилёв. Китайская акварель.
26.08.2015. Алан. Два полковника.
25.08.2015. Самолётов. Ленинград, Бассейная. Саша.
24.08.2015. Борис Слуцкий. После победы.
23.08.2015. Tori Amos. Black Dove.
22.08.2015. Борис Слуцкий. Усталость.
21.08.2015. Глеб Горбовский. Мечта.
20.08.2015. Владимир Высоцкий. Пророчество.
19.08.2015. Ирина Богушевская. Зал ожиданий.
18.08.2015. Даниил Хармс. Григорьев и Семёнов.
16.08.2015. Joan Baez. To the Queen of Hearts.
15.08.2015. Алан. Все ушли на Берлин.
14.08.2015. Александр Васильев. Бериллий.
13.08.2015. Иосиф Бродский. Посвящается Ялте.
12.08.2015. Глеб Горбовский. Мои названия.
11.08.2015. Елена Гудкова. Сокровище.
10.08.2015. Виктор Пелевин. Empire V. Industrial exemption.
09.08.2015. Юлия Латынина. Время паразитов.
08.08.2015. Дикий Мёд. Петербург.
07.08.2015. Ольга Арефьева. Чёрная флейта.
06.08.2015. Roger Zelazny. Divine Madness.
05.08.2015. Яна Дягилева. Нюркина песня.
04.08.2015. Даниил Хармс. Исторический эпизод.
02.08.2015. Ирина Богушевская. Самурай.
01.08.2015. Александр Башлачёв. Хозяйка.

Николай Гумилёв. Китайская акварель.

И вот мне приснилось, что сердце моё не болит.
Оно - колокольчик фарфоровый в жёлтом Китае.
На пагоде пёстрой висит и приветно звенит,
в эмалевом небе дразня журавлиные стаи.

И кроткая девушка в платье из жёлтых шелков,
где золотом вышиты осы, цветы и драконы,
с поджатыми ножками смотрит без мысли, без слов,
внимательно слушает лёгкие, тонкие звоны.

Николай Гумилёв. Китайская акварель.

Гумилев путешествие в китай

Lyn Hejinian

Китайская поэзия известна всему миру. (Сборник стихов)

Стихотворения (пер.Маршак)

Шарль Бодлер

Хоровод времен. Всегласность

Войти через uID

Онлайн всего: 5

Гостей: 5

Пользователей: 0

ПУТЕШЕСТВИЕ В КИТАЙ

Воздух над нами чист и звонок,
В житницу вол отвез зерно,
Отданный повару, пал ягненок,
В медных ковшах играет вино.
Что же тоска нам сердце гложет,
Что мы пытаем бытие?
Лучшая девушка дать не может
Больше того, что есть у нее.
Все мы знавали злое горе,
Бросили все заветный рай,
Все мы, товарищи, верим в море,
Можем отплыть в далекий Китай.
Только не думать! Будет счастье
В самом крикливом какаду,
Душу исполнит нам жгучей страстью
Смуглый ребенок в чайном саду.
В розовой пене встретим даль мы,
Нас испугает медный лев.
Что нам пригрезится в ночь у пальмы,
Как опьянят нас соки дерев?
Праздником будут те недели,
Что проведем мы на корабле…
Ты ли не опытен в пьяном деле,
Вечно румяный, мэтр Рабле?
Грузный, как бочки вин токайских,
Мудрость свою прикрой плащом,
Ты будешь пугалом дев китайских,
Бедра обвив зеленым плющом.
Будь капитаном! Просим! Просим!
Вместо весла вручаем жердь…
Только в Китае мы якорь бросим,
Хоть на пути и встретим смерть!

Гумилев путешествие в китай

В русском, как и в западноевропейском искусстве конца 19 — начала 20 века ориентальная тема получила широкий резонанс. Стилизаторство в восточном духе имело место наряду с серьёзным изучением китайской, индийской и др. восточных культур. Большое внимание уделил этой теме и Н. С. Гумилёв. В творческой биографии поэта найдётся немало фактов, свидетельствующих о любви к Востоку. Во-первых, это его путешествия. Во-вторых, широко известное увлечение восточным искусством. Наконец, многие мотивы и образы поэзии Н. Гумилёва следует рассматривать в контексте ориентальной традиции. И это, помимо переводов, самое очевидное свидетельство интереса автора к восточной культуре.

Современники поэта часто истолковывали его увлечение Востоком односторонне — как модный неоромантический «экзотизм». В толковании этого вопроса обратимся к более широкому научному обоснованию. То, что Гумилёв испытывал не любительский, а исследовательский интерес к восточной культуре, можно подтвердить рядом биографических фактов. Достаточно ярко об этом свидетельствует перевод вавилонского эпоса «Гильгамеш», при первоначальной работе над которым поэту помогал его друг, ассириолог В. К. Шилейко (в будущем — второй муж А. Ахматовой). В статье «Николай Гумилёв и Восток» Р. Тименчик сообщает о беседах поэта с египтологом Б. А. Тураевым и арабистом И. Ю. Крачковским. Среди друзей Н. Гумилёва были художники М. Ларионов и Н. Гончарова, воспринимавшие Восток как «первоисточник всех искусств». А сам Н. Гумилёв «высшей степенью современного русского искусства» называет Н. Рериха, который «ищет влияний скандинавских, византийских и индийских, но всех преображённых в русской душе». /1/ Думается, что и автор приведенных строк склоняется к рериховскому пути: понять, вжиться в чужой культурный опыт, искусство, но не утратить при этом своего, национального. На наш взгляд, для Н. Гумилёва это и был путь к желанному синтезу — эстетическому и духовному.

В целом, говоря о Востоке, который сложно ограничить строгими географическими рамками, мы придерживаемся установившейся в культурологии традиции. Культурный опыт Востока «слишком разнообразен, чтобы говорить о нём как о чём-то строго определённом. И всё-таки это понятие содержательно и успешно работает в культурологической и философской системах. «Восток» в этом плане — редуцированная европейским познанием совокупность культурных форм, не похожих на форму культуры европейского региона, а часто и противоположных им» (чаще всего речь идёт о культуре Индии, Китая, персоязычных стран)./2/

Развивая тему Востока в творчестве Н. Гумилёва, можно двигаться в нескольких направлениях. Р. Тименчик /3/, а также Е. П. Чудинова /4/ лишь намечают подходы к ней. Более подробно один из аспектов темы представлен в работе С. Л. Слободнюка «Элементы восточной духовности в поэзии Н. С. Гумилёва» /5/, где пьеса «Дитя Аллаха» рассматривается в контексте суфийского учения. Мы же хотим выделить тот пласт поэзии Н. Гумилёва, который восходит к культурным традициям Индии и Китая, к буддийской традиции в частности.

К теме Востока поэт обращается на протяжении всего творческого пути. Начиная с 1910 года, практически в каждом поэтическом сборнике появляются отдельные восточные, буддийские мотивы и символы. Не говоря уже о замысле написать пьесу «Жизнь Будды», осуществить который автор, к сожалению, не успел. /6/

Одним из центральных положений буддизма является учение о сансаре — круговороте в колесе жизни, который продолжается до тех пор, пока человек не задумается о смысле жизни, и лишь тогда он обратится к учению Будды. Буддизм рассматривает вопрос сансары как пути-блуждания индивида до его просветления, обретения познания, т.е. до погружения его в нирвану, что считается конечным пунктом совершенствующего движения /7/

Данная теория оказалась близка мировосприятию Н. Гумилёва, который неоднократно в ряде стихотворений обращается к теме метемпсихоза (переселения душ) и истолковывает её именно как блуждания одинокой души, утратившей первичную гармонию, целостность, то есть, по представлению буддистов, связь с абсолютом.

И вот вся жизнь!
Круженье, пенье,
Моря, пустыни, города,
Мелькающее отраженье
Потерянного навсегда.

От сна, я снова буду я —
Простой индиец, задремавший
В священный вечер у ручья?

И понял, что я заблудился навеки
В слепых переходах пространств и времён.
А где-то струятся родимые реки,
К которым мне путь навсегда запрещён.

Причину подобных изнуряющих блужданий поэт указывает в согласии с буддийским учением: невежественность души, отсутствие просветлённости, «сладкого», «странного» знания, тоска по нему («О день, когда я буду зрячим /И странно знающим, спеши!» — стих. «Вечное»). В вышеперечисленных произведениях прослеживается один из наиболее значимых для Гумилёва мотивов — мотив пути. Причём в рамках буддийского контекста он функционирует в нескольких модификациях, сочетаясь с мотивом сна-пробуждения — как мотив бесполезных блужданий и пути-возвращения. Согласно буддийскому учению наша жизнь и есть сон, а пробуждение (или озарение) понимается не только как открытие истины, но и как возврат к первичному недифференцированному существованию, т.е. — слияние с абсолютом. Само слово «будда» является производным от санскритского корня «будх» (будить, пробуждаться) и обозначает переход от спящего, затемнённого сознания к пробуждению, к просветлённому сознанию./8/

Сочетание двух указанных мотивов (пробуждения от сна и пути-возвращения) прослеживается в частично процитированном стихотворении «Прапамять», где говорится имено о возвращении в прежнее состояние, а не о переходе к чему-то новому («я снова буду я»). Но гораздо большей структурно-семантической значимостью характеризуется сочетание данных мотивов в стихотворении, которое так и называется «Возвращение». Сон здесь символизирует профанический уровень бытия, а конечная цель пути лирического героя персонифицируется в образе Будды.

На белом пригорке, над полем чайным
У пагоды ветхой сидел Будда,
Пред ним я склонился в восторге тайном
И было так сладко, как никогда.

Так тихо, так тихо над миром дольным,
С глазами гадюки, он пел и пел
О старом, о странном, о безбольном,
О вечном, и воздух вокруг светлел.
/Т.1, С.18/

Та же модификация мотива пути как возвращения прослеживается в более раннем «Путешествии в Китай», вошедшем в книгу «Жемчуга» (1910 год); причём данное произведение можно рассматривать также в контексте христианской традиции с её мифемами «потерянного» и «возвращённого» рая, изоморфных буддийской нирване. По мнению английского исследователя Ч. Баскера, уже первые строки стихотворения «устанавливают связь между тематикой последующего путешествия и ещё более основополагающей для Гумилёва времени «Жемчугов» тематической линией: мифом о рае и грехопадении». /9/ «Изображённый Гумилёвым Китай причудливо своеобразен самые простые экзотические предметы и встречи вызовут, как кажется, совершенно несоразмерные эмоциональные отклики в компании опытных путешественников в таких гиперболических реакциях на предметы есть что-то детское.» /10/ «Смуглый ребёнок» наполнит им душу «жгучей страстью», «медный лев» испугает, а счастье они найдут «в самом крикливом какаду». Капитаном корабля избирается опытный «в пьяном деле», «вечно румяный мэтр Рабле», а атмосферу на корабле можно охарактеризовать как празднично-карнавальную. Лишь два последних стиха вносят в произведение Н. Гумилёва эмоциональный диссонанс, разрушая атмосферу игривого веселья серьёзностью тона: «Только в Китае мы якорь бросим,/ Хоть на пути и встретим смерть!» В них содержится ключ к пониманию символики произведения. Согласимся с Ч. Баскером в том, что декларируемая этими строками возможность достижения Китая даже после смерти, подтверждает «негеографичность» этого понятия. Цель путешественников — Китай, или «возвращённый рай» — метафорически говоря, находится у них «под ногами». В данном стихотворении «Китай представляет собой не метафизическую и не географическую, а внутреннюю, духовную реальность то, что в физическом плане конечное место назначения вполне может совпадать с изначальным, следует принимать всерьёз — его конечным пунктом является не более и не менее как изменённое восприятие, залог истинного и необратимого духовного преображения»./11/ Эстетический эффект стихотворения строится на подчёркнутой парадоксальности, контрасте нелепости и философичности, в чём мы видим ориентацию поэта на китайский вариант буддизма (чань), представляющий сложное сплетение идей буддизма Махаяны, даосизма и некоторых элементов конфуцианства. Логика парадокса и даже внезапного шока, как правило, используется в чань для моментального познания истины, достижения просветления. Большинство типичных чаньских изречений «лишены смысла, нелепы, если мы рассматриваем их с точки зрения нашего обыденного понимания языка» (например, «Что такое Будда?» — «Три фунта льна».)/12/

Рассматривая вслед за Ч. Баскером роман Ф. Рабле как литературный метатекст, на который ориентировался автор «Путешествия в Китай», не следует упускать явной параллели с конструктивной идеей чань-буддизма, согласно которой «жемчужина истины должна быть найдена на рыночной площади»./13/ В романе Ф. Рабле предмет поиска путешественников — Оракул бутылки — находится в винном погребе г. Шинон, т.е., в начале пути. Достичь цели путешественникам удаётся лишь благодаря изменившемуся восприятию, духовному преображению. Думается, лирический герой в «Заблудившемся трамвае» Н. Гумилёва говорит именно о подобном прозрении, наступившем после блужданий в вагоне загадочного трамвая сквозь «лабиринт пространств и времён» (знакомый уже мотив), созерцания событий и лиц промелькнувшей жизни и даже переживания собственной смерти:

Понял теперь я: наша свобода —
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.

И сразу ветер знакомый и сладкий
/Т.1,С.298/

А. Ахматова утверждала, что ветер здесь символизирует смерть./14/ Однако, учитывая тот факт, что в образном строе стихотворения ветер предшествует познанию истины (подобно тому, как смерть предшествует прозрению в «Путешествии в Китай»), представляется важным и чаньский контекст. В авторитетнейшем памятнике, «Алтарной сутре Шестого патриарха», составленной Хой-нэном, подчёркивается, что «лишь ветер просветлённости может рассеять туман заблуждений и дать солнцу возможность сиять мудростью вновь». /15/ А для передачи понятия «кончина» в том же памятнике используется несколько знаков: «смерть как оппозиция жизни (шэн) выражена знаком сы (смерть), а кончина как уничтожение (перерождение) и спасение — иероглифами ме ду (достичь берега); знаки у и чан означают умереть — «погрузиться в нирвану»./16/ Думается, что понимание смерти как перерождения, достижения берега оказывается ближе всего автору «Заблудившегося трамвая» и «Путешествия в Китай». Хотя, конечно, рассмотрение «Заблудившегося трамвая» в контексте буддийской традиции — всего лишь одна из возможных интерпретаций, поскольку позднее творчество Гумилёва, как и других поэтов-акмеистов, характеризуется установкой на многозначность поэтического образа.

Так, обращение к основам буддизма способствовало развитию и углублению одной из главных тем творчества Н. Гумилёва — темы смерти, в толковании которой уcиливается фаталистический пафос, что не мешает автору ценить радости жизни. Проблема смерти стала мучительной для европейского сознания именно потому, что идея обособленной личности, родившаяся в европейской философии, обостряла тему индивидуальной кончины, безвозвратной утраты уникальной жизни. Буддийское же учение предлагает устранение индивидуального своеобразия, отвергает мысль о свободной воле, которая будто бы присуща личности. Реальное человеческое бытие рассматривается при этом как страдание, заведомо предопределённое законами абсолюта. После смерти не только тело, но и сознание распадается на множество элементов, которые затем в ином сцеплении и в другом месте возродятся, демонстрируя законы абсолюта. Эта всеобщая сопричастность, неразделённость с космосом других живых существ позволяет буддисту достичь духовного величия. Идея тождества, нерасчленённости субъекта и объекта пронизывает всё буддийское учение, а в китайской традиции, со всей определённостью философского постулата была выражена Третьим чаньским патриархом Сэн-цаном в поэме «Доверие сердцу» («Синь синь мин») — «Одно во всём и всё в одном»./17/ Сердце — один из главнейших символов в дзен-буддизме. Чаньское понятие синь переводится двояко, как «дух» и как «сердце». В русском языке «нет аналогичного слова, раскрывающего единство эмоционального и интеллектуального начал»; его обычно переводят как «сердце», но по значению оно близко «к русскому слову «дух», но не в объективном, а в субъективном смысле, т.е. дух как суть, характер, душа, ум и сердце, воплощённые в едином духе человека»./18/ Под синь понимают особое «недифференцированное начало, обнимающее всё внутреннее, психическое», противопоставляя его «любому внешнему действию, явлению или поведению»; понятие синь близко по значению к «шестому чувству», а назначение его «состоит, собственно, в одной функции — внезапном, мгновенном озарении и преображении». /19/ Гумилёв передал это важнейшее качество «просветлённого духа», или «сердца» — сопричастность всему — в своём стихотворении 1911 года «Я верил, я думал » (книга «Чужое небо»). Стихотворение состоит из пяти строф. Первые три в эмоционально напряжённом тоне сообщают об отчаянье лирического героя, бесполезности его жизненного пути, который в любой момент может неожиданно прерваться и о страхе перед падением в бездну небытия. Но с четвёртой строфы тон стихотворения меняется на спокойный и мелодичный, хотя размер сохраняется.

И вот мне приснилось, что сердце моё не болит,
Оно — колокольчик фарфоровый в жёлтом Китае
На пагоде пёстрой висит и приветно звенит,
В эмалевом небе дразня журавлиные стаи.

А тихая девушка в платье из красных шелков,
Где золотом вышиты осы, цветы и драконы,
С поджатыми ножками смотрит без мыслей и снов,
Внимательно слушая лёгкие, лёгкие звоны.
/Т.1,С.132/

Обратим внимание на то, что сердце лирического героя вдруг становится для него объектом наблюдения. Происходит это неожиданно, внезапно, и в результате герой испытывает большое душевное облегчение, проходит его боль и страх. Противостояние миру, желание овладеть им или спастись от него сменяется умиротворённым ощущением гармонии со всеми остальными объектами. Сердце звенит «приветно», его звоны — «лёгкие, лёгкие» (немаловажный повтор). Безусловно, этот образ восходит к чаньскому синь. Насыщенность стихотворения чаньской символикой не вызывает сомнений в том,что автор был знаком с ней. Кроме того, оно в очередной раз иллюстрирует важность декларируемой поэтом установки на внезапное интуитивное прозрение. Думается, предпочтение интуитивных форм познания мира рационально-логическим и есть то свойство восточного типа мышления, которе вызвало наибольший интерес у представителей западноевропейского модернизма.

Таким образом, мы наметили ряд важнейших идей и мотивов, составляющих буддийский контекст творчества Н. Гумилёва. Однако тема гумилёвской ориенталистики ещё далеко не исчерпана. Отметим лишь, что обращаясь к теме Востока, поэт выступал в авангарде эпохи, одной из характернейших тенденций которой стало стремление к диалогу, синтезу, как в русле философской, так и эстетической мысли.

Читайте также: