Надо сходить посоветоваться к ивану петровичу из сумасшедшего дома
Задания:
1)Укажите номер предложений с обособленными приложениями.
2)Укажите номер предложения, в котором есть обособленное обстоятельство выраженное уточняющим членом предложения.
3)Укажите номер предложения с вводным словом.
Ионыч — Чехов А.П.
Когда в губернском городе С. приезжие жаловались на скуку и однообразие жизни, то местные жители, как бы оправдываясь, говорили, что, напротив, в С. очень хорошо, что в С. есть библиотека, театр, клуб, бывают балы, что, наконец, есть умные, интересные, приятные семьи, с которыми можно завести знакомства. И указывали на семью Туркиных как на самую образованную и талантливую.
Эта семья жила на главной улице, возле губернатора, в собственном доме. Сам Туркин, Иван Петрович, полный, красивый брюнет с бакенами, устраивал любительские спектакли с благотворительною целью, сам играл старых генералов и при этом кашлял очень смешно. Он знал много анекдотов, шарад, поговорок, любил шутить и острить, и всегда у него было такое выражение, что нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно. Жена его, Вера Иосифовна, худощавая, миловидная дама в pince-nez, писала повести и романы и охотно читала их вслух своим гостям. Дочь, Екатерина Ивановна, молодая девушка, играла на рояле. Одним словом, у каждого члена семьи был какой-нибудь свой талант. Туркины принимали гостей радушно и показывали им свои таланты весело, с сердечной простотой. В их большом каменном доме было просторно и летом прохладно, половина окон выходила в старый тенистый сад, где весной пели соловьи; когда в доме сидели гости, то в кухне стучали ножами, во дворе пахло жареным луком – и это всякий раз предвещало обильный и вкусный ужин.
И доктору Старцеву, Дмитрию Ионычу, когда он был только что назначен земским врачом и поселился в Дялиже, в девяти верстах от С., тоже говорили, что ему, как интеллигентному человеку, необходимо познакомиться с Туркиными. Как-то зимой на улице его представили Ивану Петровичу; поговорили о погоде, о театре, о холере, последовало приглашение. Весной, в праздник – это было Вознесение, – после приема больных Старцев отправился в город, чтобы развлечься немножко и кстати купить себе кое-что. Он шел пешком, не спеша (своих лошадей у него еще не было) и все время напевал:
Когда еще я не пил слез из чаши бытия…
В городе он пообедал, погулял в саду, потом как-то само собой пришло ему на память приглашение Ивана Петровича, и он решил сходить к Туркиным, посмотреть, что это за люди.
– Здравствуйте пожалуйста, – сказал Иван Петрович, встречая его на крыльце. – Очень, очень рад видеть такого приятного гостя. Пойдемте, я представлю вас своей благоверной. Я говорю ему, Верочка, – продолжал он, представляя доктора жене, – я ему говорю, что он не имеет никакого римского права сидеть у себя в больнице, он должен отдавать свой досуг обществу. Не правда ли, душенька?
– Садитесь здесь, – говорила Вера Иосифовна, сажая гостя возле себя. – Вы можете ухаживать за мной. Мой муж ревнив, это Отелло, но ведь мы постараемся вести себя так, что он ничего не заметит.
– Ах ты, цыпка, баловница… – нежно пробормотал Иван Петрович и поцеловал ее в лоб. – Вы очень кстати пожаловали, – обратился он опять к гостю, – моя благоверная написала большинский роман и сегодня будет читать его вслух.
– Жанчик, – сказала Вера Иосифовна мужу, – dites que l’on nous donne du thе. [1]
Старцеву представили Екатерину Ивановну, восемнадцатилетнюю девушку, очень похожую на мать, такую же худощавую и миловидную. Выражение у нее было еще детское и талия тонкая, нежная; и девственная, уже развитая грудь, красивая, здоровая, говорила о весне, настоящей весне. Потом пили чай с вареньем, с медом, с конфетами и с очень вкусными печеньями, которые таяли во рту. С наступлением вечера, мало-помалу, сходились гости, и к каждому из них Иван Петрович обращал свои смеющиеся глаза и говорил:
Потом все сидели в гостиной с очень серьезными лицами, и Вера Иосифовна читала свой роман. Она начала так: «Мороз крепчал…» Окна были отворены настежь, слышно было, как на кухне стучали ножами и доносился запах жареного лука… В мягких, глубоких креслах было покойно, огни мигали так ласково в сумерках гостиной; и теперь, в летний вечер, когда долетали с улицы голоса, смех и потягивало со двора сиренью, трудно было понять, как это крепчал мороз и как заходившее солнце освещало своими холодными лучами снежную равнину и путника, одиноко шедшего по дороге; Вера Иосифовна читала о том, как молодая, красивая графиня устраивала у себя в деревне школы, больницы, библиотеки и как она полюбила странствующего художника, – читала о том, чего никогда не бывает в жизни, и все-таки слушать было приятно, удобно, и в голову шли всё такие хорошие, покойные мысли, – не хотелось вставать.
– Недурственно… – тихо проговорил Иван Петрович.
А один из гостей, слушая и уносясь мыслями куда-то очень, очень далеко, сказал едва слышно:
Прошел час, другой. В городском саду по соседству играл оркестр и пел хор песенников. Когда Вера Иосифовна закрыла свою тетрадь, то минут пять молчали и слушали «Лучинушку», которую пел хор, и эта песня передавала то, чего не было в романе и что бывает в жизни.
– Вы печатаете свои произведения в журналах? – спросил у Веры Иосифовны Старцев.
– Нет, – отвечала она, – я нигде не печатаю. Напишу и спрячу у себя в шкапу. Для чего печатать? – пояснила она. – Ведь мы имеем средства.
И все почему-то вздохнули.
– А теперь ты, Котик, сыграй что-нибудь, – сказал Иван Петрович дочери.
Подняли у рояля крышку, раскрыли ноты, лежавшие уже наготове. Екатерина Ивановна села и обеими руками ударила по клавишам; и потом тотчас же опять ударила изо всей силы, и опять, и опять; плечи и грудь у нее содрогались, она упрямо ударяла все по одному месту, и казалось, что она не перестанет, пока не вобьет клавишей внутрь рояля. Гостиная наполнилась громом; гремело все: и пол, и потолок, и мебель… Екатерина Ивановна играла трудный пассаж, интересный именно своею трудностью, длинный и однообразный, и Старцев, слушая, рисовал себе, как с высокой горы сыплются камни, сыплются и все сыплются, и ему хотелось, чтобы они поскорее перестали сыпаться, и в то же время Екатерина Ивановна, розовая от напряжения, сильная, энергичная, с локоном, упавшим на лоб, очень нравилась ему. После зимы, проведенной в Дялиже, среди больных и мужиков, сидеть в гостиной, смотреть на это молодое, изящное и, вероятно, чистое существо и слушать эти шумные, надоедливые, но все же культурные звуки, – было так приятно, так ново…
– Ну, Котик, сегодня ты играла как никогда, – сказал Иван Петрович со слезами на глазах, когда его дочь кончила и встала. – Умри, Денис, лучше не напишешь.
Все окружили ее, поздравляли, изумлялись, уверяли, что давно уже не слыхали такой музыки, а она слушала молча, чуть улыбаясь, и на всей ее фигуре было написано торжество.
– Прекрасно! – сказал и Старцев, поддаваясь общему увлечению. – Вы где учились музыке? – спросил он у Екатерины Ивановны. – В консерватории?
– Нет, в консерваторию я еще только собираюсь, а пока училась здесь, у мадам Завловской.
– Вы кончили курс в здешней гимназии?
– О нет! – ответила за нее Вера Иосифовна. – Мы приглашали учителей на дом, в гимназии же или в институте, согласитесь, могли быть дурные влияния; пока девушка растет, она должна находиться под влиянием одной только матери.
– А все-таки в консерваторию я поеду, – сказала Екатерина Ивановна.
– Нет, Котик любит свою маму. Котик не станет огорчать папу и маму.
– Нет, поеду! Поеду! – сказала Екатерина Ивановна, шутя и капризничая, и топнула ножкой.
А за ужином уже Иван Петрович показывал свои таланты. Он, смеясь одними только глазами, рассказывал анекдоты, острил, предлагал смешные задачи и сам же решал их, и все время говорил на своем необыкновенном языке, выработанном долгими упражнениями в остроумии и, очевидно, давно уже вошедшем у него в привычку: большинский, недурственно, покорчило вас благодарю…
Но это было не все. Когда гости, сытые и довольные, толпились в передней, разбирая свои пальто и трости, около них суетился лакей Павлуша, или, как его звали здесь, Пава, мальчик лет четырнадцати, стриженый, с полными щеками.
– А ну-ка, Пава, изобрази! – сказал ему Иван Петрович.
Пава стал в позу, поднял вверх руку и проговорил трагическим тоном:
И все захохотали.
«Занятно», – подумал Старцев, выходя на улицу. Он зашел еще в ресторан и выпил пива, потом отправился пешком к себе в Дялиж. Шел он и всю дорогу напевал:
Твой голос для меня, и ласковый и томный…
Пройдя девять верст и потом ложась спать, он не чувствовал ни малейшей усталости, а напротив, ему казалось, что он с удовольствием прошел бы еще верст двадцать.
Ионыч Текст
У него уже была своя пара лошадей и кучер Пантелеймон в бархатной жилетке. Светила луна. Было тихо, тепло, но тепло по-осеннему. В предместье, около боен, выли собаки. Старцев оставил лошадей на краю города, в одном из переулков, а сам пошел на кладбище пешком. «У всякого свои странности, – думал он. – Котик тоже странная, и – кто знает? – быть может, она не шутит, придет», – и он отдался этой слабой, пустой надежде, и она опьянила его.
С полверсты он прошел полем. Кладбище обозначалось вдали темной полосой, как лес или большой сад. Показалась ограда из белого камня, ворота… При лунном свете на воротах можно было прочесть: «Грядет час в онь же…» Старцев вошел в калитку, и первое, что он увидел, это белые кресты и памятники по обе стороны широкой аллеи и черные тени от них и от тополей; и кругом далеко было видно белое и черное, и сонные деревья склоняли свои ветви над белым. Казалось, что здесь было светлей, чем в поле; листья кленов, похожие на лапы, резко выделялись на желтом песке аллей и на плитах, и надписи на памятниках были ясны. На первых порах Старцева поразило то, что он видел теперь первый раз в жизни и чего, вероятно, больше уже не случится видеть: мир, не похожий ни на что другое, – мир, где так хорош и мягок лунный свет, точно здесь его колыбель, где нет жизни, нет и нет, но в каждом темном тополе, в каждой могиле чувствуется присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную. От плит и увядших цветов, вместе с осенним запахом листьев, веет прощением, печалью и покоем.
Кругом безмолвие; в глубоком смирении с неба смотрели звезды, и шаги Старцева раздавались так резко и некстати. И только когда в церкви стали бить часы и он вообразил самого себя мертвым, зарытым здесь навеки, то ему показалось, что кто-то смотрит на него, и он на минуту подумал, что это не покой и не тишина, а глухая тоска небытия, подавленное отчаяние…
Памятник Деметти в виде часовни, с ангелом наверху; когда-то в С. была проездом итальянская опера, одна из певиц умерла, ее похоронили и поставили этот памятник. В городе уже никто не помнил о ней, но лампадка над входом отражала лунный свет и, казалось, горела.
Никого не было. Да и кто пойдет сюда в полночь? Но Старцев ждал, и точно лунный свет подогревал в нем страсть, ждал страстно и рисовал в воображении поцелуи, объятия. Он посидел около памятника с полчаса, потом прошелся по боковым аллеям, со шляпой в руке, поджидая и думая о том, сколько здесь, в этих могилах, зарыто женщин и девушек, которые были красивы, очаровательны, которые любили, сгорали по ночам страстью, отдаваясь, ласке. Как, в сущности, нехорошо шутит над человеком мать-природа, как обидно сознавать это! Старцев думал так, и в то же время ему хотелось закричать, что он хочет, что он ждет любви во что бы то ни стало; перед ним белели уже не куски мрамора, а прекрасные тела, он видел формы, которые стыдливо прятались в тени деревьев, ощущал тепло, и это томление становилось тягостным…
И точно опустился занавес, луна ушла под облака, и вдруг все потемнело кругом. Старцев едва нашел ворота, – уже было темно, как в осеннюю ночь, – потом часа полтора бродил, отыскивая переулок, где оставил своих лошадей.
– Я устал, едва держусь на ногах, – сказал он Пантелеймону.
И, садясь с наслаждением в коляску, он подумал: «Ох, не надо бы полнеть!»
На другой день вечером он поехал к Туркиным делать предложение. Но это оказалось неудобным, так как Екатерину Ивановну в ее комнате причесывал парикмахер. Она собиралась в клуб на танцевальный вечер.
Пришлось опять долго сидеть в столовой и пить чай. Иван Петрович, видя, что гость задумчив и скучает, вынул из жилетного кармана записочки, прочел смешное письмо немца-управляющего о том, как в имении испортились все запирательства и обвалилась застенчивость.
«А приданого они дадут, должно быть, немало», – думал Старцев, рассеянно слушая.
После бессонной ночи он находился в состоянии ошеломления, точно его опоили чем-то сладким и усыпляющим; на душе было туманно, но радостно, тепло, и в то же время в голове какой-то холодный, тяжелый кусочек рассуждал:
«Остановись, пока не поздно! Пара ли она тебе? Она избалована, капризна, спит до двух часов, а ты дьячковский сын, земский врач…»
«Ну, что ж? – думал он. – И пусть».
«К тому же если ты женишься на ней, – продолжал кусочек, – то ее родня заставит тебя бросить земскую службу и жить в городе».
«Ну что ж? – думал он. – В городе так в городе. Дадут приданое, заведем обстановку…»
Наконец вошла Екатерина Ивановна в бальном платье, декольте, хорошенькая, чистенькая, и Старцев залюбовался и пришел в такой восторг, что не мог выговорить ни одного слова, а только смотрел на нее и смеялся.
Она стала прощаться, и он – оставаться тут ему было уже незачем – поднялся, говоря, что ему пора домой: ждут больные.
– Делать нечего, – сказал Иван Петрович, – поезжайте, кстати же подвезете Котика в клуб.
На дворе накрапывал дождь, было очень темно, и только по хриплому кашлю Пантелеймона можно было угадать, где лошади. Подняли у коляски верх.
– Я иду по ковру, ты идешь, пока врешь, – говорил Иван Петрович, усаживая дочь в коляску, – он идет, пока врет… Трогай! Прощайте пожалуйста! Поехали.
– А я вчера был на кладбище, – начал Старцев. – Как это невеликодушно и немилосердно с вашей стороны…
– Вы были на кладбище?
– Да, я был там и ждал вас почти до двух часов.
– И страдайте, если вы не понимаете шуток.
Екатерина Ивановна, довольная, что так хитро подшутила над влюбленным и что ее так сильно любят, захохотала и вдруг вскрикнула от испуга, так как в это самое время лошади круто поворачивали в ворота клуба и коляска накренилась. Старцев обнял Екатерину Ивановну за талию; она, испуганная, прижалась к нему, и он не удержался и страстно поцеловал ее в губы, в подбородок и сильнее обнял.
– Довольно, – сказала она сухо.
И чрез мгновение ее уже не было в коляске, и городовой около освещенного подъезда клуба кричал отвратительным голосом на Пантелеймона:
– Чего стал, ворона? Проезжай дальше!
Старцев поехал домой, но скоро вернулся. Одетый в чужой фрак и белый жесткий галстук, который как-то все топорщился и хотел сползти с воротничка, он в полночь сидел в клубе в гостиной и говорил Екатерине Ивановне с увлечением:
Надо сходить посоветоваться к ивану петровичу из сумасшедшего дома
На другой день вечером он поехал к Туркиным делать предложение. Но это оказалось неудобным, так как Екатерину Ивановну в ее комнате причесывал парикмахер. Она собиралась в клуб на танцевальный вечер.
Пришлось опять долго сидеть в столовой и пить чай. Иван Петрович, видя, что гость задумчив и скучает, вынул из жилетного кармана записочки, прочел смешное письмо немца-управляющего о том, как в имении испортились все запирательства и обвалилась застенчивость.
«А приданого они дадут, должно быть, немало», — думал Старцев, рассеянно слушая.
После бессонной ночи он находился в состоянии ошеломления, точно его опоили чем-то сладким и усыпляющим; на душе было туманно, но радостно, тепло, и в то же время в голове какой-то холодный, тяжелый кусочек рассуждал:
«Остановись, пока не поздно! Пара ли она тебе? Она избалована, капризна, спит до двух часов, а ты дьячковский сын, земский врач. »
«Ну что ж? — думал он. — И пусть».
«К тому же, если ты женишься на ней, — продолжал кусочек, — то ее родня заставит тебя бросить земскую службу и жить в городе».
«Ну что ж? — думал он. — В городе, так в городе. Дадут приданое, заведем обстановку. »
Наконец вошла Екатерина Ивановна в бальном платье, декольте, хорошенькая, чистенькая, и Старцев залюбовался и пришел в такой восторг, что не мог выговорить ни одного слова, а только смотрел на нее и смеялся.
Она стала прощаться, и он — оставаться тут ему было уже незачем — поднялся, говоря, что ему пора домой: ждут больные.
— Делать нечего, — сказал Иван Петрович, — поезжайте, кстати же подвезете Котика в клуб.
На дворе накрапывал дождь, было очень темно, и только по хриплому кашлю Пантелеймона можно было угадать, где лошади. Подняли у коляски верх.
— Я иду по ковру, ты идешь, пока врешь, — говорил Иван Петрович, усаживая дочь в коляску, — он идет, пока врет. Трогай! Прощайте пожалуйста!
— А я вчера был на кладбище, — начал Старцев. — Как это невеликодушно и немилосердно с вашей стороны.
— Вы были на кладбище?
— Да, я был там и ждал вас почти до двух часов. Я страдал.
— И страдайте, если вы не понимаете шуток.
Екатерина Ивановна, довольная, что так хитро подшутила над влюбленным и что ее так сильно любят, захохотала и вдруг вскрикнула от испуга, так как в это самое время лошади круто поворачивали в ворота клуба и коляска накренилась. Старцев обнял Екатерину Ивановну за талию; она, испуганная, прижалась к нему, и он не удержался и страстно поцеловал ее в губы, в подбородок и сильнее обнял.
— Довольно, — сказала она сухо.
И чрез мгновение ее уже не было в коляске, и городовой около освещенного подъезда клуба кричал отвратительным голосом на Пантелеймона:
— Чего стал, ворона? Проезжай дальше!
Старцев поехал домой, но скоро вернулся. Одетый в чужой фрак и белый жесткий галстук, который как-то всё топорщился и хотел сползти с воротничка, он в полночь сидел в клубе в гостиной и говорил Екатерине Ивановне с увлечением:
— О, как мало знают те, которые никогда не любили! Мне кажется, никто еще не описал верно любви, и едва ли можно описать это нежное, радостное, мучительное чувство, и кто испытал его хоть раз, тот не станет передавать его на словах. К чему предисловия, описания? К чему ненужное красноречие? Любовь моя безгранична. Прошу, умоляю вас, — выговорил наконец Старцев, — будьте моей женой!
— Дмитрий Ионыч, — сказала Екатерина Ивановна с очень серьезным выражением, подумав. — Дмитрий Ионыч, я очень вам благодарна за честь, я вас уважаю, но. — она встала и продолжала стоя, — но, извините, быть вашей женой я не могу. Будем говорить серьезно. Дмитрий Ионыч, вы знаете, больше всего в жизни я люблю искусство, я безумно люблю, обожаю музыку, ей я посвятила всю свою жизнь. Я хочу быть артисткой, я хочу славы, успехов, свободы, а вы хотите, чтобы я продолжала жить в этом городе, продолжала эту пустую, бесполезную жизнь, которая стала для меня невыносима. Сделаться женой — о нет, простите! Человек должен стремиться к высшей, блестящей цели, а семейная жизнь связала бы меня навеки. Дмитрий Ионыч (она чуть-чуть улыбнулась, так как, произнеся «Дмитрий Ионыч», вспомнила «Алексей Феофилактыч»), Дмитрий Ионыч, вы добрый, благородный, умный человек, вы лучше всех. — у нее слезы навернулись на глазах, — я сочувствую вам всей душой, но. но вы поймете.
И, чтобы не заплакать, она отвернулась и вышла из гостиной.
У Старцева перестало беспокойно биться сердце. Выйдя из клуба на улицу, он прежде всего сорвал с себя жесткий галстук и вздохнул всей грудью. Ему было немножко стыдно и самолюбие его было оскорблено, — он не ожидал отказа, — и не верилось, что все его мечты, томления и надежды привели его к такому глупенькому концу, точно в маленькой пьесе на любительском спектакле. И жаль было своего чувства, этой своей любви, так жаль, что, кажется, взял бы и зарыдал или изо всей силы хватил бы зонтиком по широкой спине Пантелеймона.
Дня три у него дело валилось из рук, он не ел, не спал, но, когда до него дошел слух, что Екатерина Ивановна уехала в Москву поступать в консерваторию, он успокоился и зажил по-прежнему.
Потом, иногда вспоминая, как он бродил по кладбищу или как ездил по всему городу и отыскивал фрак, он лениво потягивался и говорил:
Какая у Вас любимая фраза или цитата из к/ф "Женитьба Бальзаминова"?
И попал Георгий Вицин, как кур, в объятия сладострастной и властной Ноны Мордюковой-). Тем самым немного опередив сегодняшнее время, когда юнцы бросаются в объятия престарелых богатых женщин, ради денег, работы, квартир и прочих "благ цивилизации" приторговывая своим молодым телом на утеху старых развратниц. Ну в «Женитьбе Бальзаминова» Мордюкова хоть видная женщина, а вот тот же псевдо Прохор «Шаляпин» меня просто шокирует своим нижним бельем!
автор вопроса выбрал этот ответ лучшим комментировать в избранное ссылка отблагодарить astro nadia [103K] 6 лет назадДословно не помню, но мамаша Бальзаминова чуть что говорила сыну:"Надо сходить посоветоваться к Ивану Петровичу из сумасшедшего дома."
Матрёна(служанка):"А вот к чему снится Китай-город, убей меня, не знаю.
Бальзаминов:"Маменька, вечно помечтать не даёте!"
Мамаша:"Ну мечтай, мечтай!"
комментировать в избранное ссылка отблагодарить алекс 127 [55.7K] 6 лет назад1.Я просил тебя завивать волосы, а не уши!
А зачем таки великие отрастил? Шёл бы к парикмахеру.
2.Потому как, мой друг, хлеб за брюхом не ходит
3.Моя Раиса, твоя Анфиса. Не перепутай
4.Ты все, Миша, говоришь: Я гулять пойду, а ты скажи: Я хочу променаж сделать
Променаж. Красивое слово
5.Вот маменька та твоя поумнее будет
6.Приходите еще. Нам без дураков скучно
7.А я никогда не закусываю.Я этой глупой привычки не имею. Потом, я женщина учёная, очень учёная
9.Мишенька! а умом не гонись, были б деньги, с деньгами мы и без ума проживем
10.Раньше было обидно, что бедный и еще дурак
11.Лютики-цветочки у меня в садочке. Милая-любимая, не дождусь я ночки
12.Господи, теперь мне стало намного веселее
13.Красота моя писанная-разрисованная, всё ли ты здоров? А у нас все здоровы, быки и коровы, столбы и заборы!
14.Папенька, я умру!
Сделайся, как без чувств
15.После таких слов делать нам здесь больше нечего.
Маменька но я на свой счет эти слова не принимаю
Я на Ваш счет. Вот маменька Ваша то поумнее будет
комментировать в избранное ссылка отблагодарить алекс 127 [55.7K] 6 лет назад1.Давно вы в меня влюблены? С четверга прошлой недели. Ну, это недолго. Могу большес с
2.Пойду-ка я в сад, вздремну, а то мысли разные приходят. об жизни
3.Я всё учение видела от своего супруга покойного. Вот, ты спроси, спроси: чем я ни бита? Кочергой - бита, поленом - бита, о печку - бита, печкой - вот печкой не бита
4.Господи, теперь мне стало намного веселее.
6.Он мне нравится. Теперь чтоб каждый день
7.А в одном доме хотели надо мной насмешку сделать,поднесли рюмку с одеколоном. Я выпила. Да ещё и поблагодарила. От него ведь вреда нету, от одеколона то.
Ионыч (3 стр.)
— Нет, поеду! Поеду! — сказала Екатерина Ивановна, шутя и капризничая, и топнула ножкой.
А за ужином уже Иван Петрович показывал свои таланты. Он, смеясь одними только глазами, рассказывал анекдоты, острил, предлагал смешные задачи и сам же решал их и всё время говорил на своем необыкновенном языке, выработанном долгими упражнениями в остроумии и, очевидно, давно уже вошедшем у него в привычку: большинский, недурственно, покорчило вас благодарю…
Но это было не всё. Когда гости, сытые и довольные, толпились в передней, разбирая свои пальто и трости, около них суетился лакей Павлуша, или, как его звали здесь, Пава, мальчик лет четырнадцати, стриженый, с полными щеками.
— А ну-ка, Пава, изобрази! — сказал ему Иван Петрович.
Пава стал в позу, поднял вверх руку и проговорил трагическим тоном:
И все захохотали.
«Занятно», — подумал Старцев, выходя на улицу.
Он зашел еще в ресторан и выпил пива, потом отправился пешком к себе в Дялиж. Шел он и всю дорогу напевал: Твой голос для меня, и ласковый, и томный…
Пройдя девять верст и потом ложась спать, он не чувствовал ни малейшей усталости, а напротив, ему казалось, что он с удовольствием прошел бы еще верст двадцать.
«Недурственно…» — вспомнил он, засыпая, и засмеялся.
Старцев всё собирался к Туркиным, но в больнице было очень много работы, и он никак не мог выбрать свободного часа. Прошло больше года таким образом в трудах и одиночестве; но вот из города принесли письмо в голубом конверте…
Вера Иосифовна давно уже страдала мигренью, но в последнее время, когда Котик каждый день пугала, что уедет в консерваторию, припадки стали повторяться всё чаще. У Туркиных перебывали все городские врачи; дошла наконец очередь и до земского. Вера Иосифовна написала ему трогательное письмо, в котором просила его приехать и облегчить ее страдания. Старцев приехал и после этого стал бывать у Туркиных часто, очень часто… Он в самом деле немножко помог Вере Иосифовне, и она всем гостям уже говорила, что это необыкновенный, удивительный доктор. Но ездил он к Туркиным уже не ради ее мигрени…
Праздничный день. Екатерина Ивановна кончила свои длинные, томительные экзерсисы на рояле. Потом долго сидели в столовой и пили чай, и Иван Петрович рассказывал что-то смешное. Но вот звонок; нужно было идти в переднюю встречать какого-то гостя; Старцев воспользовался минутой замешательства и сказал Екатерине Ивановне шёпотом, сильно волнуясь:
— Ради бога, умоляю вас, не мучайте меня, пойдемте в сад!
Она пожала плечами, как бы недоумевая и не понимая, что ему нужно от нее, но встала и пошла.
— Вы по три, по четыре часа играете на рояле, — говорил он, идя за ней, — потом сидите с мамой, и нет никакой возможности поговорить с вами. Дайте мне хоть четверть часа, умоляю вас.
Приближалась осень, и в старом саду было тихо, грустно и на аллеях лежали темные листья. Уже рано смеркалось.
— Я не видел вас целую неделю, — продолжал Старцев, — а если бы вы знали, какое это страдание! Сядемте. Выслушайте меня.
У обоих было любимое место в саду: скамья под старым широким кленом. И теперь сели на эту скамью.
— Что вам угодно? — спросила Екатерина Ивановна сухо, деловым тоном.
— Я не видел вас целую неделю, я не слышал вас так долго. Я страстно хочу, я жажду вашего голоса. Говорите.
Она восхищала его своею свежестью, наивным выражением глаз и щек. Даже в том, как сидело на ней платье, он видел что-то необыкновенно милое, трогательное своей простотой и наивной грацией. И в то же время, несмотря на эту наивность, она казалась ему очень умной и развитой не по летам. С ней он мог говорить о литературе, об искусстве, о чем угодно, мог жаловаться ей на жизнь, на людей, хотя во время серьезного разговора, случалось, она вдруг некстати начинала смеяться или убегала в дом.
Сборник коротких эротических рассказов (390 стр.)
Заметив, наконец, это, поймав взгляды мужчин, устремленные между ее ног, женщина засмущалась, вскочила, одернула юбку. Ей стало стыдно, но при этом она, кроме того, испытала и нечто сродни удовольствию сладкому, запретному и столь сладостно-манящему своей недоступностью, недостижимостью…
Когда бутылка была уже выпита, мужчины предложили пойти опять в вагон-ресторан. И Люба без всяких колебаний согласилась. За тот час-полтора, которые они провели в ресторане, отношения между женщиной и ее соседями по купе претерпели новые изменения. Hо теперь все они уже этого не замечали. Люба не чувствовала, как отношение к ней мужчин меняется. Они становились циничнее, наглее с ней. Когда уже все шли обратно в свой вагон, Гена вдруг, якобы случайно, прижал Любу в тамбуре на переходе и его рука скользнула по ее бедру.
Степан и Вазген остались в тамбуре перекурить, а Люба прошла в купе, сопровождаемая Геной. Взявшись за ручку двери, Люба повернулась своим раскрасневшимся лицом к мужчине и сказала: «Подождите тут, пожалуйста. Мне нужно переодеться. а то я окончательно все изомну.»
С этими словами Люба скрылась в купе. Теперь она уже почувствовала, что совместное питье спиртного с мужчинами до добра не доведет и намеревалась прекратить это. Она приложила ладони к горящим щекам, и подумала: «Hу вот, все. А теперь переоденусь в халатик и лягу. Хватит на сегодня.»
Женщина сняла с себя юбку и блузку. Она стояла в одних белых шелковых трусиках и белом же бюстгальтере. В этот самый момент дверь купе тихо и плавно отъехала в сторону, пропуская Гену. Люба запоздало вспомнила о том, что не сочла нужным запереться. А вот теперь огромный распаленный страстью мужчина стоял перед ней и до нее доносилось его горячее дыхание.
«Нет, нет — я не одета» — вскрикнула она нервно, но на вошедшего это не произвело никакого впечатления. Да оно и понятно. Hе для того он только что вошел, чтобы немедленно выйти обратно. Вскрик женщины только еще больше распалил его. Гена одним движением сильной руки повалил Любу на койку и молниеносно сорвал с женщины трусики. Теперь они белым комочком лежали на полу. А рука Гены не останавливалась. Она скользила между ляжек женщины, постепенно раздвигая их. Люба силилась сдвинуть их и не пустить руку Гены в святая святых, но тщетно. Она была пьяна, растеряна, перепугана… Какое уж тут может быть сопротивление.
Нащупав волосы на лобке, Гена понял, что движется в правильном направлении. Его толстые пальцы раздвинули срамные губки и воткнулись в нежную трепещущую плоть женщины, которая при этом застонала.
Пальцы мужчины проникали все глубже и глубже. По мере их продвижения вперед, конвульсивные движения женского тела утихомиривались. Люба как будто смирилась с тем, что с ней делали. Ее вагина становилась с каждым мгновением все более податливой. С негодованием и отвращением к себе самой Люба почувствовала, что ее мысли и ее тело больше не связаны между собой столь тесно, как она привыкла считать. Мыслями она по-прежнему сопротивлялась проникновению в нее, поведением Гены, но тело уже смирилось с происходящим, оно уже впускало в себя цепкие пальцы мужчины.
Еще через минуту Гена вытащил свою руку из Любы и торжествующе поднес к ее лицу: «Посмотри, какая рука стала мокрая.»
Люба поняла и содрогнулась. Это ее вагина покорно пустила сок под пальцами, нахально терзавшими ее. Она сама возбудилась против воли женщины.
А Гена спокойно рассмотрел свою мокрую ладонь и потом вытер пальцы о лицо Любы. Она застонала и закрыла глаза. Как во сне она слышала, как мужчина расстегивает штаны, а потом почувствовала, как его твердая толстая головка члена тычется между ее бессильно раскинутых ног. Наконец, Гена всей своей тяжестью лег на женщину и член его заскользил вглубь покорно раздавшегося влагалища. Люба при этом дрыгала ногами и шептала: «Нет, не надо, я прошу вас, пожалуйста, не надо.» И сама при этом понимала, что слова ее звучат глупо и фальшиво. Лучшим опровержением слов была ее собственная вагина, мокрая от возбуждения, ее покорность, то с какой легкостью огромный толстый член входил в нее. А член оказался действительно огромным. Любе казалось, что в нее то ли заползает огромная змея, то ли входит толстая палка. Наконец, член ткнулся во всю свою длину и Гена начал фрикции. Люба, беспомощно закрыв глаза, дергала тазом. А Гена «накачивал» ее все сильнее. Обеими руками при этом он взялся за груди женщины, которые вывалились из бюстгальтера и теперь свисали. Он мял эти белые груди, выворачивал крупные розовые соски, и это дополнительно возбуждало его. Люба не могла сдержаться и тихонько взвизгивала. И она ощущала каждый раз в ответ сопение все больше «заводящегося» мужчины. Влагалище Любы наполнилось ее собственными выделениями и теперь с каждой фрикцией в купе раздавались характерные звуки. Сначала член с чавканьем входил во всю длину во влагалище, а потом раздавался шлепок. Это тяжелые яйца мужчины шлепались о лобок женщины.
«Боже, а если кто-нибудь услышит в коридоре» — мелькнуло в голове у Любы, но тут же она перестала об этом думать, потому, что ее начала захватывать волна первого оргазма. Член шуровал в ней с такой энергией, с такой силой, что Люба невольно отметила про себя, что подобного напора и натиска она еще никогда в жизни не испытывала. Хотя женщине было тяжело лежать под грузным Геной и больно от его постоянно терзающих рук, теплая волна возбуждения захватила ее. Люба вспотела, барахтаясь под мужчиной, в голове у нее все помутилось, но теперь уже она старательно «подмахивала», сильно двигая тазом навстречу движениям Гены, помогая, ему иметь ее. Для полноты ощущений Люба непроизвольно согнула ноги в коленях, а потом, закинув их на спину мужчины, скрестила их у него сзади. Почувствовав это движение Любы, Гена окончательно удостоверился в том, что теперь она полностью укрощена и находится в его руках.Он перестал держать ее, придавливая к койке. Люба получила, наконец, возможность свободно метаться под мужиком, навалившимся на нее. Оргазм не заставил себя долго ждать. За ним последовал и второй. Люба сама не могла понять, что с ней происходит. Давно уж она не испытывала удовольствия такой силы.
Hо вот, наконец, и Гена удовлетворился. Кончив в женщину, он вытащил свой член и поднялся. Застегивая штаны и удовлетворенно сопя, он взглянул на лежащую перед ним Любу. Она так и не смогла пока изменить позу, в которой он ее оставил. Ноги женщины были раскинуты широко, из мокрой вагины обильно текла жидкость. Это были ее собственные выделения, смешавшиеся теперь со спермой, обильную порцию которой выкинул в нее только что ее новый любовник.
Увидев презрительный взгляд мужчины, устремленный на нее. Люба растерянно и смущенно улыбнулась. После этого она села на койке и стала приводить себя в порядок. Ей предстояло за несколько мгновений причесать растрепавшиеся волосы, утереть пот со лба, накинуть что-нибудь на себя. А Гена потрепал ее по щеке и сказал: «Пойди, подмойся, девочка.» Он теперь уселся напротив и смотрел на «дело своих рук». Люба трясущимися руками надела приготовленный халатик и достала косметичку. Тушь на глазах потекла, все размазалось. Она стала быстро накрашиваться вновь, боясь теперь поднять глаза на сидящего напротив мужчину. Люба не хотела опять столкнуться с его взглядом. Она понимала, что теперь он действительно презирает ее, столь легко и без всякого серьезного сопротивления отдавшуюся ему незнакомому наглому мужчине. Без сомнения, он уже не первый раз в своей жизни вот так овладевает женщинами. Во взгляде этого пресыщенного самца Люба прочитала все, что он думает о таких, как она — своих жертвах. Он берет их, пользуется ими для удовлетворения своей звериной похоти, а потом, с презрением к их покорности, отшвыривает. Теперь он сидел напротив нее. Люба не могла понять, что с ней самой происходит. Ведь никогда раньше ничего подобного не было.
А сейчас ее захватило это приключение, и она только что кончила несколько раз. А этого она сама, конечно, никак не ожидала…
В купе появились двое других попутчиков. Люба подумала, что не могли же они так долго курить. И тут она поняла, что эти двое просто стояли у дверей купе и ждали, когда Гена с ней кончит. Они все прекрасно понимали, все, что только что произошло. Hе исключено даже, что они слышали через неплотно закрытую дверь ее стоны, визги, всхлипы, и то, как самозабвенно она кончает. Когда Люба подумала об этом, внутри все похолодело от стыда и ужаса положения, в которое она попала. Теперь ей еще долго предстоит ехать в одном купе с этими людьми, знающими о ее позоре, о том, что она вела себя как последняя шлюха, дешевая подстилка, она приличная замужняя женщина…
Руки ее дрожали. Люба не смогла поднять глаза. Больше оставаться сидеть в купе под устремленными на нее взглядами, терпеть ухмылки и переглядывание мужиков она не могла. Трясущимися руками Люба вытащила из своей сумочки сигареты и молча выскользнула из купе. Направившись в тамбур, она закурила.
Надо сходить посоветоваться к ивану петровичу из сумасшедшего дома
Точных данных о месте рождения Ивана Яковлевича Корейши не имеется.
Известно, что он родился в семье священника Смоленской губернии Якова Корейши.
Его отец — Яков Корейша стал священником села Иньково Поречского уезда Смоленской губернии, отказавшись от дворянского звания.
Позднее он священствовал в самом Смоленске, где и скончался и был похоронен в Спасо-Преображенском Авраамиевом монастыре.
По одним данным, Иван Яковлевич родился приблизительно в 1780 году, по уточнённым данным, 8 сентября старого стиля 1783 года.
Будучи одарённым ребёнком, в возрасте десяти лет Иван поступил сразу во второй класс уездного училища.
Из училища в 1796 году он был переведён в Смоленскую духовную семинарию, в которой обучался по 1803 год.
Нравится Показать список оценивших
Биографы Корейши отмечают кротость характера и любознательность, правдивость и добродушие, трудолюбие и основательность суждений молодого человека.
В семинарии Иван обучался вместе со своими старшими братьями Павлом и Гавриилом (историкам известны также сестра Ивана Параскева и брат Илья, который, по сведениям И. Г. Прыжова, пошёл по военной стезе, достиг звания капитана, вышел в отставку и работал смотрителем в Москве).
По словам биографов, юный семинарист был окружён «любовью товарищей и наставников».
Он выделялся своими успехами в обучении, отдавая предпочтение богословию, латыни, греческому языку и толкованию Священного Писания.
Но, несмотря на кажущееся благополучие семинарского образования, юноша ни с кем не сближался, предпочитая ребячьим забавам чтение святоотеческой литературы и уединённые занятия.
За свою замкнутость и нелюдимость он приобрёл репутацию анахорета.
По истечении семи лет обучения в Смоленской семинарии Иван Яковлевич получил аттестат с отличием как по наукам, так и по поведению.
Большинство биографов Корейши, за исключением автора «Жития блаженного Иоанна Яковлевича Корейши, черкизовского Христа ради юродивого» Р. А. Наумова, сходятся в том, что Иван Яковлевич не ограничился обучением в семинарии и поступил в духовную Академию, не уточняя, в какую именно, и какое-то время получал образование там.
Так или иначе, но после окончания семинарии Корейша, отказавшись принять сан священника, несколько лет преподавал (по утверждению «Русского биографического словаря» А. А. Половцова) в той же самой Смоленской семинарии, а по указанию Р. А. Наумова, два года работал учителем в Поречском училище, где он познакомился с духовным наставником своих старших братьев протоиереем Успенским.
Видимо, не без влияния Успенского в душе молодого человека готовился какой-то перелом. Он решил сменить стезю учителя на стезю странника, паломника.
Но при этом молодой человек руководствовался и какими-то собственными соображениями.
В отказе от священнослужения и преподавания современный биограф усматривает первые шаги к подвигу юродства.
Как повествует другой современный биограф, «судя по всему, с детьми ему было так же скучно, как и с взрослыми. Жил он, прислушиваясь к чему-то, другим не слышимому. В 1806 году, в мае, прервал внезапно урок на полуслове, закрыл книжку и вышел из класса. Изумлённые дети увидели в окно, как он идёт через школьный двор, выходит за околицу и исчезает в дорожной пыли».
Таким образом, 7 мая 1806 года, ни с кем не попрощавшись, без вещей и без денег Иван Яковлевич покинул духовное училище и отправился из Поречья паломником в Соловецкий монастырь, куда прибыл к концу сентября того же года.
Строгость монашеской жизни произвела на него неотразимое впечатление, и Иван Яковлевич до июня 1807 года жил в Соловецкой обители иноком.
Затем его страннический путь пролёг в Киево-Печерскую лавру, и после двух лет паломничества к соловецким и киевским святыням он решил возвратиться домой, но на обратном пути перед Могилёвом его настигла болезнь.
Полтора месяца тяжёлого недуга изменили его планы. Корейша дал обет не возвращаться домой, не совершив богомолья в пустыни Нила Столбенского, что находится в Тверской губернии.
Достигнув её 16 сентября 1808 года, Корейша снова опасно заболел и исцелился лишь благодаря мощам преподобного Нила.
По мнению биографов, это было первое его пророчество, касавшееся его смерти через 53 года.
В ознаменование исцеления Корейша решает оставить мир и остаться в Ниловой пустыни. Он вёл иноческую жизнь, неся все тяготы сурового монастырского устава.
_________________________________________________________________________________
Корейша на гравюре из книги И. Г. Прыжова «Житие Ивана Яковлевича, известного пророка в Москве»
Читайте также: