Места памяти во франции
Место памяти является историческим понятием , выдвинутые рабочих Место памяти , опубликованного под руководством Пьера Нора между 1984 и 1992 годами слово вошел в Le Grand Robert словарь французского языка в 1993 году и становится общего пользование.
К столетию Первой мировой войны
В 1914 г. началась Первая мировая война, а в 1944 году состоялась высадка союзнических войск в Нормандии. На территории этого региона прошло несколько крупных сражений, вошедших в историю стран Содружества. В их числе битва на Сомме, ставшая самым кровопролитным сражением Первой мировой войны и унесшая жизни большого числа английских и немецких солдат.
Долг памяти из разных стран
Туристы из Австралии и Новой Зеландии, которые особенно любят посещать мемориальные центры, чтобы воздать долг памяти мужеству своих предков, непременно приедут 25 апреля (День Ветерана) в Виллер-Бретонне, в департаменте Сомма, где погибло около 60 тысяч их соотечественников. А канадцы постараются побывать во Франции 4 апреля, чтобы отметить годовщину битвы на хребте Вими в департаменте Па-де-Кале, где пали смертью храбрых канадские воины.
Мемориальные места памяти во Франции
«Места памяти можно подразделить на 4 категории», — говорит генеральный директор агентства Atout France. Во-первых, это «места, где разворачивались исторические события: Омаха-бич, город-мученик Орадур-сюр-Глан, Шмен-де-Дам. Есть также мемориальные кладбища: некрополь Нотр-Дам-де-Лоретт в регионе Нор-Па-де-Кале, некрополь Дуомон близ Вердена и мемориал Хартманнсвиллеркопфа в Эльзасе». Историко-мемориальные комплексы позволяют представить события в определенном ракурсе. К ним относятся мемориал Кана и музей Первой мировой войны в Мо. Помимо этого, есть мемориалы с педагогической направленностью, созданные для того, чтобы напоминать об уроках прошлого. Среди них можно назвать Всемирный центр мира в Вердене.
В свете растущей популярности мемориального туризма государственные и региональные власти выделили значительные средства на модернизацию существующих мемориалов и музеев. Так, в 2018 г. секретариат по делам ветеранов и увековечивания памяти о погибших направил дополнительные 40 млн евро на реставрацию военных кладбищ и могил солдат, отдавших свою жизнь за Францию.
Дополнительная информация:
Июнь 2014 (обновлено в январе 2020)
Автор: Марко Ранжи
Direction de la communication et du porte-parolat
sous direction de la communication
Концепция "Мест памяти" Пьера Нора
Однако основателем данного направления по праву считается семитомный труд "Les lieux de memoire", опубликованный во Франции в 1980 - 90-х годах под руководством Идея книги нашла последователей в разных европейских странах, в частности, в Проект Нора - честолюбивая попытка описать топографию коллективной памяти Франции. Его работа - объемное собрание больше ста статей разных авторов, каждая из которых посвящена одному "месту памяти".
Греческим термином topos можно лишь приблизительно описать то, что здесь имеется в виду под названием lieu. Lieux de memoire Нора определяет как "места, на которых складывается память Самая главная функция мест памяти - сохранять память группы людей. Местами памяти могут стать люди, события, предметы, здания, книги, песни или географические точки, которые "окружены символической Их главная роль - символическая. Они призваны создавать представления общества о самом себе и своей истории. Важной характеристикой мест памяти является то, что они могут нести разные значения и что это значение может меняться.
Иными словами, Нора представляет место памяти как самостоятельный, но не независимый феномен. *
Исследователи lieux de memoire изучают не столько материальное или историческое ядро места памяти, сколько его отражение в сознании и формы его восприятия. В статье про Верден в книге Нора, например, описана не знаменитая битва Первой мировой войны, а воспоминания о ней. В центре большинства работ стоит вопрос, когда определенное место памяти получило то или иное символическое значение, и как оно менялось в течение времени. Поэтому даннон направление можно назвать "вторичной историей".
Источниками для изучения мест памяти являются тексты, картины и предметы, которые дают информацию об определенном событии, человеке или идее. Источниками могут стать, например, памятники исторической мысли, газетные статьи об открытии памятников, политические доклады, прочитанные на исторических юбилеях, живопись на исторические сюжеты, предметы повседневной жизни.
Считается, что формирование в сознании "мест памяти" - общий феномен процессов развития Идея общего героического прошлого принципиально важна, например, для самосознания этнических меньшинств, религиозных групп, городов, регионов и даже классов. Она также играет важную роль в складывании национальной идеологии.
С этой точки зрения места памяти носят философский окрас, так как имеют отношение к работе сознания и отражению в нём историко-социальных реалий. *
С 1980-х гг. исследователи этногенетических процессов все больше занимаются символическим аспектом процесса формирования нации. Ирландский социолог Бенедикт Андерсон предполагает, например, что надо трактовать и изучать нацию в первую очередь не как "естественный феномен", но как "иедально воображаемое Нация существует не только как реальная группа людей, живущая в конкретном месте в определенное время, но также как идея, как представление в умах людей, как "символическая реальность". Андерсон подчеркивает, что в таком большом сообществе, как нация, в котором его члены заведомо не могут знать друг друга, особую роль играют представления "мы-группы" о себе и идея общности национальных характеристик.
Национальное самосознание, конечно, очень сложный феномен. Идеальные понятия об общих национальных чертах - положительных и отрицательных - такая же часть самосознания, как представление об общих культурных практиках, как, например, о формах питания или жилья. Мнение нации о географическом пространстве, где живет сообщество, о границах страны так же входят в ансамбль национального самосознания, как трактовка социального и экономического порядка, оценка политического режима и юридических норм. Но особую роль для коллективной идентичности национального сообщества играет представление об общем прошлом. Именно этой частью национального самосознания - историческим сознанием, памятью нации интересуются те исследователи, которые занимаются национальными местами памяти, lieux de memoire нации.
Коллективная память всякой "мы-группы" не стабильный феномен, но объект исторического процесса. Всем известно, например, что представление сегодняшних немцев о своем прошлом сильно отличается от того, которое было у их дедов или прадедов. Поскольку коллективная память - основополагающее ядро представлений нации о самой себе, изменения в историческом дискурсе можно также считать показателями изменения национальной идентичности. В той же мере, в которой изменилось историческое самосознание немцев, трансформировалась и их коллективная идентичность.
Можно изучать изменение исторического самосознания и коллективной идентичности на примере смены "мест памяти" нации. Выделяются три вида изменений в ансамбле национальных lieux de memoire. Во-первых, отдельные из них могут быть забыты или вытеснены из памяти. Исторические лица, события или мемориальные памятники, которые раньше вспоминались постоянно, в сегодняшней России постепенно забываются.
Во-вторых, бывает, что забытые "места памяти" заново приобретают свое значение. И этот процесс тоже можно явственно наблюдать в постсоветской России, например, реанимация символики русского дворянства или православной церкви.
Наконец, можно изучать перемены коллективной памяти и в тех lieux de memoire, которые беспрерывно имели и имеют свое место в коллективной памяти нации. Значение, которое сообщество ассоциирует с определенными местами памяти, не обязательно остается неизменным в течение истории. Такое событие, как, например, Октябрьскую Революцию, сегодня в России вспоминают совершенно иначе, чем, скажем, десять или пятнадцать лет назад. Она сохранилась в человеческом сознании как "место памяти", но несет в себе совершенно иное содержание.
Как можно объяснить эти процессы изменения коллективной памяти нации? Здесь надо различать два механизма. Во-первых, играет роль сознательное и активное влияние политических групп, правительства или других организаций на "культуру памяти" нации. Во-вторых, происходят медленные изменения как результат эволюции культурной или социальной основы социума.
Очевидно, что память нации является полем борьбы не только во время главных поворотов исторического процесса страны, во время революции или перемен государственной системы. Разрушение старых и создание новых памятников - только самые очевидные и бросающиеся в глаза примеры данного процесса. Долгое время обладание политической властью обозначало одновременно контроль над коллективной памятью нации.
Надо заметить, что в таких больших сообществах как нации, существует, конечно, не одна коллективная память. Социолог Морис Халбвакс подчеркнул, что есть "столько памятей, сколько групп Так как каждый человек является, одновременно членом разных сообществ (например, семьи, религиозной группы, города, региона, партии, класса, нации и т. д.), он может одновременно находится под влиянием разных концепций коллективной идентичности.
Гораздо труднее описывать и изучать второй механизм перемен коллективной памяти. Предполагается, что коллективная память нации меняется не только потому, что конкретные люди и учреждения влияют на нее, преследуя свои конкретные цели. Она меняется и постольку, поскольку меняется "Zeitgeist". Концепция общего прошлого - не только составная часть целого дискурса о коллективной идентичности сообщества, но идеальные представления об истории сами находятся под влиянием дискурса.
В той мере, в которой, например в ХIХ веке в разных европейских государствах национальная концепция коллективной идентичности постепенно стала важнее, чем имперская концепция, можно было наблюдать и национализацию коллективной памяти. Этот процесс проявился, например, в адаптации национальной терминологии в книгах по истории страны. Не исключено, что "Zeitgeist" проявился на страницах этих изданий без особого желания автора/историка. Образно выражаясь, этот процесс не знает действующих лиц. Основой для изучения этих перемен культурной памяти нации могут служить те модели анализа дискурса, которые описывал Мишель Фуко.
Проект Пьера Нора хорошо показывает, что исследование коллективной памяти нации имеет смысл тогда, когда читателям дают возможность познакомиться одновременно с разными "местами памяти". Изучение коллективной памяти нации в целом слишком - слишком большой проект для одного историка. Он может только внести свой вклад в него изучением одного или двух объектов. Таким образом, данное исследование очень похоже на работу над большой мозаикой. [1]
Шведский фотограф Нильс Акерман и французский журналист Себастьян Гобер. Они отправились на Украину, чтобы разыскать и запечатлеть то, что осталось от ленинских статуй, для своей книги "В поисках Ленина". Книга приурочена к 100-летию большевистской революции. После того, что Акерман увидел на Украине, он иначе посмотрел на снос памятников конфедератам в США: "Эти монументы в чем-то как шрамы – если вы упали с велосипеда и получили большой шрам на ноге, вы не можете притворяться, что его нет. Вы смотрите на него каждый день и вспоминаете о том, как неосторожны вы были". [2]
Такие процессы происходят повсеместно. Разрушение мест памяти связано не только со сменой парадигм со стороны правящего режима, но зачастую и обусловлено тем направлением, в котором протекает социальная жизнь. С исчезновением социальных групп, теряют и свое значение связанные с ними места памяти, например, смена малоэтажной городской застройки Москвы времён индустриального периода (1960-е) застройкой многоэтажной повлекла за собой трансформации социального характера: люди перестали знать своих соседей, общение на уровне "двора" практически прекратилось, соответственно, "двор" как место памяти полностью изменил свою как качественную, так и количественную составляющую. Сейчас, если зайти к соседям и попросить соли или яйцо взаймы, можно встретить непонимание или даже агрессию. И двери раньше часто не запирали, в этом просто не было необходимости, все всех знали, а во дворе несли своеобразную службу бабки.*
Свое произведение «Франция-память», П. Нора начинает с достаточно «прискорбной» фразы: «…О памяти столько говорят только потому, что ее больше нет».
Места памяти рождаются и живут благодаря чувству, что спонтанной памяти нет, а значит — нужно создавать архивы, нужно отмечать годовщины, организовывать празднования, произносить надгробные речи, нотариально заверять акты, потому что такие операции не являются естественными.
У П. Нора речь идёт не столько об истории, сколько о том, как предметы и вещи входят в историю. В современном, стремительно меняющемся мире, чтобы не исчезли многие вещи, создаются разнообразные учреждения – «институты памяти» − архивы, музеи, библиотеки, банки данных, и это зеркало нашей идентичности. Решение проблемы поиска и кризис идентичности в контексте коллективной памяти сталкивается со многими опасностями. С одной стороны, общество теряет свою идентичность, и наступает ситуация, когда коллективная память насаждается, культивируется посредством проведения регулярных ритуалов, создания мемориалов и других коммемораций, чтобы легитимизировать различные государственные идеологии. Существует стремление «пригладить» историю. Что касается городской застройки или реставрации памятников, то не исключены воздействия властей на жителей города с целью принятия такой версии прошлого, которая устраивает городские власти.
Всвоей работе «Франция-память», П. Нора показывает, что особый интерес для него представляют не события прошлого, а скорее их репрезентации. Место памяти для него – это не только физическое, топографическое место, но и символическое. Нора представляет в качестве мест памяти архивы, французский флаг, праздничные церемонии. Е. Трубина пишет: «П. Нора подчёркивает, что наиболее фундаментальная цель подобных мест – “остановить время, блокировать работу забвения”. Однако места памяти выполняют свою функцию не всегда. Легче помнить славное прошлое, чем прошлое трагическое.[3]
***
Одновременно происходит и насильственное замещение мест памяти другими: вспомним волну судорожных и поспешных переименований улиц Москвы после заката Союза. Тут происходит крайне интересный процесс, когда общество отбрасывает из своего комеморативного багажа негативные воспоминания, но стремится оставить героические. До сих пор тема Второй Мировой не забывается, успехи и достижения Союза остаются "нашими", а неудачи уже "не наши". В этом социум сильно напоминает живой организм, в своих инстинктивных реакциях.*
В архитектуре происходит смена эпох, многоэтажное панельное строительство вытесняет хрущёвские малоэтажки, неузнаваемо изменяется облик районов, обилие транспорта вынуждает городскую архитектуру уступать все большему количеству дорог и развязок, в связи с чем город становится всё менее и менее приспособленным для пешеходов. Массированное монолитное строительство, в свою очередь, теснит панельные кварталы, в исторические панорамы города врываются сверкающие свежей сталью и стеклом небоскрёбы. Это приводит к изменению облика города, а следовательно, к увеличению потребности в комеморации, фиксированию изменений документально. Причём, как справедливо указывает Нора, фиксировать приходится всё без разбору, поскольку неизвестно, что в будущем из этого будет востребовано.*
А.В. Дахин в своей статье "Город как место памятования" обращается к проблемам соразмерного исторической памяти развития города:
Некоторые практические вопросы сохранения материальных «реликтов» от полного распада исследуют современные географические науки, которые определяют их понятием «культурные ландшафты». . Понятие «культурный ландшафт» указывает на специфический памятник истории культуры и природы, в отношении которого предпринимаются действия, необходимые для сохранения всех основных его элементов: природного (экосистема), культурного (здания, сооружения) и социального (аборигенных сообществ с традиционными формами быта и промысла). Обращает на себя внимание, что и в концепции «мест памяти» П.Нора, и в концепции «культурного ландшафта» речь идёт о ситуации, когда «живые традиции», а точнее, - живые структуры социально-исторического памятования, - угасают, распадаются, оставляя отдельные здания или целые ландшафты на произвол судьбы.
Если памятный объект выпадает из поля самоидентичности городского социума, и если он не находит попечителя в лице туристического бизнеса, государства или чего-либо подобного, - он обрекается на полное исчезновение.
Понимаемый в качестве места действия коллективной социально-исторической памяти городского сообщества, исторический город предстаёт в виде довольно громоздкого и в ряде ключевых своих моментов не видимого невооружённым глазом образования. Поэтому в таком качестве город довольно трудно представить в качестве объекта проектирования, планирования, развития. В России культура социального проектирования сложных систем вообще довольно низкая. Тем не менее, мы убеждены в целесообразности теоретических и прикладных исследований в этом направлении. На первых порах они могут избавить хотя бы от наиболее грубых, нелепых и непоправимых ошибок.
Для этого необходимо увидеть, что неточно подобранная аранжировка исторического ландшафта деформирует, девальвирует и без того ослабленные структуры социально-исторического памятования городского сообщества, наносит невидимый глазом ущерб городской идентичности. Распад городской идентичности превращает ощущение «мой/наш город» в ощущение «ихний город». Вслед за этим город становится беспризорным, «ничейным»: все в нем живут, но никому до него нет дела. Поэтому из-за распада городской идентичности город погружается в мусор, в пыль, в запустение, на фоне которого «потёмкинскими» смотрятся наспех подремонтированные, иногда позолоченные одиноко торчащие предметы гордости властей, бизнесменов или церкви.[4]
__________________
Места памяти во франции
Всемирное торжество памяти
Мы живем в эпоху всемирного торжества памяти. В последние двадцать или двадцать пять лет все страны, все социальные, этнические и семейные группы пережили глубокое изменение традиционного отношения к прошлому.
Франция едва ли не первой вступила в эту эпоху страстного, придирчивого, почти навязчивого вспоминания. Затем, после падения Берлинской стены и исчезновения Советского Союза, настал момент «обретения памяти» в Восточной Европе. Крах диктатур Латинской Америки, конец апартеида в Южной Африке и создание там Комиссии истины и примирения (Truthandreconciliationcommission) стали вехами подлинной глобализации памяти; сведение счетов с прошлым проходило повсюду в очень различных и в то же время сопоставимых формах.
Начну с особого положения Франции в этом процессе. Оно связано со случайным совпадением во времени трех чрезвычайно важных и, судя по всему, независимых друг от друга явлений, под объединенным воздействием которых Франция в середине 1970-х годов устремилась от исторического самосознания к сознанию, опирающемуся на работу памяти. Дату можно назвать даже точнее: важнейшей вехой был 1975 год, когда особенно явно совпали результаты экономического кризиса, последствия постголлизма и исчерпанность революционной идеи.
Экономический кризис 1974 года, вызванный резким повышением цен на нефть, тоже был явлением мирового масштаба и охватил все промышленно развитые страны. Но во Франции он ощущался особенно остро, поскольку положил конец трем десятилетиям ускоренного подъема, интенсивной индустриализации и урбанизации, которые смели в ураганном порыве целый набор традиций, пейзажей, ремесел, обычаев, жизненных укладов, не менявшихся во Франции дольше, чем в соседних индустриальных странах. Когда этот стремительный подъем внезапно оборвался, Франция вдруг осознала не только масштабы убытков, нанесенных прогрессом, но и окончательную утрату фундамента, на который страна опиралась вплоть до первых послевоенных лет, в частности тысячелетней незыблемости своих аграрных основ.
В краткосрочной перспективе смерть Освободителя в ноябре 1970 года тут же положила конец безраздельному господству в военной историографии «сопротивленческой» версии, провозглашенной генералом де Голлем сразу после освобождения Парижа. Согласно этой версии, все французы, за исключением горстки предателей и недоумков, восстали против немецкой оккупации. Три факта называют обычно на одном дыхании как признаки возвращения мрачных воспоминаний о вишистской Франции, ставших со временем «прошлым, которое не проходит»: это возмущенная реакция объединений участников Сопротивления на помилование президентом Помпиду полицая Тувье (1971), фильм (запрещенный к показу) Марселя Офюльса «Горе и жалость» (1972), где Франция представала в далеко не героическом свете, и перевод на французский язык книги Роберта Пакстона «Франция Виши» (1973), резко расходившейся с официальной доктриной.
Эти три явления прежде всего, хотя далеко не только они, неожиданно войдя в резонанс, породили идею национальной «памяти». Эта идея совсем молода, ей всего лет тридцать, но она неустанно растет и расцветает.
Первый феномен связан с тем, что сейчас принято называть «ускорением истории». Эта формула, предложенная Даниэлем Галеви, означает, что наиболее постоянны и устойчивы теперь не постоянство и устойчивость, а изменение. Причем изменение все более быстрое, ускоренное выталкивание во все быстрее удаляющееся прошлое. Нужно осознать, что означает этот переворот для организации памяти. Он имеет первостепенное значение. Этот переворот разрушил единство исторического времени, красивую прямую линию, соединявшую прошлое с настоящим и будущим.
Итак, «ускорение истории» воздействует на память в двух отношениях:
Этот бурный расцвет памятей меньшинств глубоко изменил соотношение и взаимоотношения истории и памяти. Точнее, он сделал актуальным малоупотребительное прежде понятие «коллективная память».
Интересно было бы описать подробнее внутреннее устройство этой новой памяти. Я попытался сделать это во введениях и заключениях «Мест памяти». Поэтому здесь достаточно будет подчеркнуть напоследок прямые, непосредственные следствия нынешнего расцвета памяти. Два из них представляются мне наиболее важными.
Второй эффект новой организации памяти состоит в том, что у историка отбирается его традиционная монополия на интерпретацию прошлого. В мире, где существовали коллективная история и индивидуальная память, именно историк имел право исключительного контроля над прошлым. Так называемая научная история в течение последнего века мощно поддерживала эту привилегию. Только историк умел устанавливать факты, обращаться с доказательствами, наделять истинностью. Это было его профессией и его достоинством. Сегодня историк далеко не одинок в порождении прошлого. Он делит эту роль с судьей, свидетелем, средствами массовой информации и законодателем. Это очередной повод для того, чтобы громко и отчетливо противопоставить «долгу памяти», который некоторые из нас провозглашали двадцать или двадцать пять лет назад, «долг истории».
Места памяти во франции
Истории, которые у нас не пишутся[1]
В этом очерке речь пойдет о современной историографии, точнее об одном из ее направлений, хотя и не только о нем. В первой части текста определяются особенности этого направления в том огромном многообразии подходов к изучению прошлого, которые существуют сегодня в исторической науке; во второй предпринимается попытка выявить и обозначить теоретические основания этого направления; в третьей приводится несколько примеров исследований, к этому направлению относящихся; наконец, в четвертой формулируются предположения о том, почему в современной российской историографии отсутствуют подобные исследования и вообще новаторские подходы к изучению прошлого.
Я бы хотел остановиться здесь на одном из способов историописания, заявившем о себе в последние годы: исследованиях, в которых прошлое (люди, события, процессы его составляющие) рассматривается особым “конструкционистским” образом. Оно предстает в них не как некая онтологическая (или эмпирическая) данность, которую историку надлежит постичь, не как нечто раз и навсегда сбывшееся, а как цепь интерпретаций этого сбывшегося, основные смысловые параметры которых определяются меняющимся настоящим.
Родство исследований, которые в этом обзоре относятся к “конструкционистской” историографии, никак не институционализировано. Речь идет не о какой-то национальной “школе” или признанном направлении мировой историографии, имеющем свои периодические издания, университетские кафедры и так далее. И даже не о группе исследователей, объединившихся вокруг какого-нибудь программного историографического манифеста. И все же представляется, что при известной степени абстрагирования от частностей достаточно отчетливо обнаруживается общность теоретических подходов к осмыслению прошлого этими авторами. Они вполне соотносимы с постклассической мыслью конца прошлого века и в частности с программой написания “истории настоящего” Мишеля Фуко.
Одновременно внимание историков все больше обращается к одной из важных особенностей доступных им исторических свидетельств, до недавних пор остававшейся почти не замеченной. Как никогда прежде, им стало ясно, что эти свидетельства являются не самими событиями, а рассказами о них, то есть их интерпретациями. Возможно ли на основании этих интерпретаций выстроить достоверную картину прошлого? Не лучше ли сосредоточиться на более реалистичных задачах? Например, на том, чтобы, изучая рассказы современников, выяснить, какие конкретные формы они принимали, какие фигуры речи в них использовались, как объяснялись рассказчиками те или иные события и явления, как происходили изменения моделей их описаний и объяснений, как эти изменения зависели от социального контекста, в особенности игры властных отношений. Таким образом, историографическая проблематика смещается в “конструкционистских” исследованиях от вопроса о прошлом как таковом к вопросу о том, как в конкретных обществах создаются, интерпретируются, репрезентируются, контролируются, регулируются и распространяются представления о прошлом, а также о том, как эти представления связываются с такими понятиями, как “объективность”, “достоверность”, “истина”, “власть”.
Рассмотрим теперь несколько “конструкционистских” работ, относящихся к различным историческим сюжетам. В этих работах прослеживаются как происхождение и трансформации представлений о самом прошлом, так и происхождение и трансформации понятий, которые историки используют в ходе его изучения.
Среди наиболее очевидных примеров тут можно назвать книгу американского историка Ларри Вульфа “Изобретая Восточную Европу: карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения”[4]. В ней убедительно показывается, что в привычном для нас делении европейского континента на Западную и Восточную Европу нет ничего “естественного”: такого деления до XVIII века не существовало. Концепция отдельной, “отсталой”, периферийной Европы появилась только в эпоху Просвещения, когда его деятели с высот “универсального” человеческого разума стали снисходительно-любопытствующе обозревать окружающий их мир.
Книга историка литературы Николаса Пейджа “Внутреннее бытие: автобиография и противоречия модерности во Франции XVII века”[5], хотя и посвящена совершенно иной теме, по своей стратегии может быть поставлена в одном ряду с исследованием Вульфа. Пейдж рассматривает в ней практики “конструирования” внутреннего мира индивида в раннее Новое время и связь этого конструирования с рождением современной автобиографии. Основываясь на идее о том, что важнейшей смысловой составляющей автобиографии является внетекстовая реальность, а именно заключаемый между автором и читателем символический договор (“автобиографический пакт” в терминологии Филиппа Лежена[6]), автор описывает создание этого договора в конкретное время и в конкретном месте. В первом разделе книги в частности показано, как предисловия издателей и изменения, вносимые ими в тексты “Исповеди” Августина и “Опытов” Монтеня, превратили эти сочинения в “автобиографии”.
В исследовании медиевиста Патрика Гири “Миф о нациях: средневековое происхождение Европы”[7] прямо декларируется, что его тема рождена современностью. Главный пафос книги состоит в том, что миллионы современных европейцев, гордящихся своим происхождением от кельтов, франков, галлов, гуннов, сербов и других древних народов, пребывают в плену иллюзий. Соответственно, автор видит свою задачу в том, чтобы показать, как эти иллюзии возникли, то есть деконструировать миф о субстанциональности нации и представлений о ней как о вечной и неизменной реальности. И он реализует эту задачу, прослеживая, как в тесной связи с политическими процессами становления национальных государств происходило складывание идеи “нации” в европейской исторической науке XIX века.
Конструкционистское понимание “нации” в исследовании археолога Флорина Курты “Сотворение славян: история и археология в районе Нижнего Дуная около 500-700 годов”[8] по сути очень схоже с тем, которое демонстрируется Гири. Курта, опираясь на сохранившиеся свидетельства, доказывает, что появление обозначений “склавены” и “анты”, которые часто трактуются как “первые упоминания о славянах”, явилось результатом конкретной военно-политической ситуации: византийские авторы стали применять их для обозначения своих противников, концентрировавшихся на северной границе государства. Славянская “этничность”, таким образом, выступает в книге как византийское “изобретение”, укорененное в средневековых политических реалиях и имеющее очень мало общего со знакомым нам понятием “нация”, изобретенным в XIX столетии.
Остановлюсь подробней на “конструкционизме” широко известного коллективного проекта французских историков “Места памяти”, реализованном под руководством Пьера Нора[9]. Но сначала нужно сделать одно пояснение: понятие “память” (имеется в виду социальная память) тесно переплетается в нем с понятием “история”, и это переплетение не случайно, поскольку современные исследователи склоняются к признанию близости обоих.
Итак, “места памяти”. Предметом анализа в исследовании стали топосы, в совокупности являющиеся материалом, из которого конструируется коллективная память во Франции. Этими “символическими объектами” стали отдельные местности, памятники, события, ритуалы, символы, традиции, составляющие многообразие французской национальной идентичности: Пантеон, Жанна д’Арк, Триумфальная арка, словарь Ларусса, Стена коммунаров и еще десятки других.
“Способ, каким составленные из этих обломков фрагменты прошлого дошли до нас, то, как они возникали, исчезали, дробились на части и вновь использовались, и является тем, что создало нас”[10].
Новым осмыслением образа Жанны и его места в современном мире, впрочем, заняты не только политики, но и историки, также проводящие параллели между актуальным настоящим и событиями времен Столетней войны. Одна из самых известных исследовательниц биографии Орлеанской девы, основательница исследовательского центра в Орлеане Режин Перну, не так давно говорила о том, что “Жанна д’Арк становится все более и более понятной в наше время, в эпоху освобождения народов от колониализма”[16].
Пример исследования трансформаций образа Жанны во французском обществе Мишеля Винока в высшей степени характерен для проекта Нора в целом. И представления о прошлом, и исторические знания о нем выступают в “местах памяти” как социальные конструкты, в значительной мере обусловленные настоящим. К сказанному нужно добавить, что этот “конструкционистский” опыт французских историков получил широкую поддержку у их европейских коллег. Схожие по своей методологии (хотя и не столь масштабные) проекты изучения “мест памяти” были позднее реализованы в Италии, Германии и других странах[17].
У нас особый интерес, конечно, вызывают “конструкционистские” подходы к изучению русской истории. Укажу здесь на два таких исследования: одно французское, другое немецкое.
Здесь нужно сделать оговорку, что эта изолированность имела свою специфику. Нашим историкам, конечно, были в той или иной мере знакомы работы их зарубежных коллег (они поступали в советские библиотеки, а кое-кому благодаря личным связям приходили по почте или с оказией), однако тот общегуманитарный контекст, в котором эти работы возникали, оставался “за семью печатями”. С конца 1980-х годов эта ситуация по понятным причинам резко изменилась. Но эта разом обретенная открытость мировой науке оказалась относительной и потому мало повлияла на их конечную “продукцию”. Оказалось, что длительная изоляция обладает могучей силой инерции, о которой в начале 1990-х годов на волне оптимистических ожиданий обновления российской исторической науки мало кто догадывался.
После отмены “сверху” исторического материализма как “единственно верного” способа осмысления прошлого, большинство наших историков оказались в растерянности. Многие обратились к поиску новой спасительной стратегии, которой следует заменить истмат. Начались дискуссии о преимуществах “цивилизационного подхода” над “формационным”, возник вполне практический интерес к некоторым направлениям в современной зарубежной историографии (нельзя ли найти “у них” что-нибудь подходящее для нас?), была охотно подхвачена и стала широко обсуждаться тема “кризиса исторической науки”. Не испытывали растерянности либо те, кто занимался чисто эмпирическими исследованиями, либо те немногие, которые и в советское время находились в скрытой оппозиции к официозной доктрине, культивируя немарксистские или не вполне марксистские способы изучения прошлого.
В эти переходные годы российские историки начали осваивать ранее малоизвестные или вовсе неизвестные направления мировой историографии (“историческая антропология”, “микроистория”, “интеллектуальная история”, “гендерная история”), некоторые из них, следуя зарубежным образцам, сами стали пытаться работать в русле этих направлений. Но исследований, не то что новаторских, а просто конкурентоспособных на мировом историческом рынке в теоретико-методологическом отношении, у нас практически не появилось. Огромные пласты новой проблематики, вошедшей, что называется, “в плоть и кровь” современного социально-гуманитарного знания , у нас по-прежнему воспринимаются либо как что-то темное и чуждое, либо как преходящая “мода”.
Правда, нужно оговориться, что подобное стремление наших историков к самодостаточности не имеет тотального характера. Некоторые направления современной историографии, в особенности уже упоминавшиеся историческая антропология (преимущественно в версии школы “Анналов”) и микроистория, благодаря усилиям ученых старшего поколения (Арона Гуревича, Юрия Бессмертного) не только получили у нас известность, но и стали восприниматься как вполне респектабельные в научном сообществе. Однако этими двумя примерами (к ним можно добавить еще интеллектуальную историю, которую с начала 2000-х активно пропагандирует Лорина Репина) “вторжение” мирового историографического опыта в исследовательскую практику историков постсоветского пространства, пожалуй, и ограничивается.
Помимо университета, можно назвать и другие институты, в большей или меньшей степени способствующие реализации той же функции. В их числе библиотеки, мало изменившиеся за последние 20 лет. В некоторых появились электронные каталоги, но пополнение этих библиотек новейшей литературой и периодическими изданиями, а также создание условий для читателя, соответствующих европейским стандартам (не говоря уже об американских), остается желанной мечтой.
За эти годы, правда, появился Интернет с огромным количеством разнообразных полнотекстовых ресурсов, в том числе электронных версий журналов, оцифрованных рукописей и первопечатных книг, и даже новейших книг (обычно с частичным доступом к содержанию). Но эти ресурсы доступны далеко не всем. Подписку на базы данных электронных журналов, как известно, могут себе позволить только самые богатые библиотеки и вузы.
И последнее. Некоторое время назад у меня состоялся разговор с коллегой, недавно вернувшейся домой после долгого пребывания в одном из американских университетов в качестве приглашенного исследователя. Главной темой было искреннее недоумение: ну почему наше гуманитарное знание вторично, почему мы преимущественно транслируем новое из зарубежной науки, а не создаем свое собственное? Мне бы хотелось надеяться, что все сказанное выше не только разъясняет, почему у нас не пишутся определенного рода истории, но и помогает найти ответы на этот более общий вопрос.
2) См., например: Iggers G. Historiography in the Twentieth Century: From Scientific Objectivity to the Postmodern Challenge. L., 1997; Jenkins K., Munslow A. (Eds.). The Nature of History Reader. L., 2004; Burke P. History and Social Theory . Cambridge, 2005; Spiegel G. (Ed.). Practicing History: New Directions in Historical Writing (Rewriting Histories) . N.Y., 2005.
3) В этом смысле можно сказать, что конструкционистский проект лежит в основе “истории понятий” (Begriffsgeschichte), см.: Козеллек Р. Социальная история и история понятий // Исторические понятия и политические идеи в России XVI-XX века. Вып. 5. СПб.: Алетейя, 2006. С. 33-53.
4) Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М., 2003 (Stanford, 1994).
5) Paige N.D. Being Interior: Autobiography and the Contradictions of Modernity in Seventeenth-Century France. Philadelphia, 2000.
6) Lejeune Ph. Le pacte autobiographique. Paris, 1975.
7) Geary P. The Myth of Nations: The Medieval Origins of Europe. Princeton, 2002.
8) Curta F. The Making of the Slavs: History and Archaeology of the Lower Danube Region, c. 500-700 A.D. Cambridge, 2001.
10) Нора П. Как писать историю Франции? // Франция-память. С. 92-93.
11) Франция-память. С. 231.
12) Там же. С. 236.
13) Там же. С. 249.
14) Там же. С. 281.
16) Там же. С. 288.
18) Nivat G. (Ed.). Les sites de la memoire russe. T. 1: Geographie de la memoire russe. P., 2007.
19) Франция-память. С. 13.
23) Там же. С. 500-508.
24) Там же. С. 509. Автор особо отмечает, что “значение Александра как исторической фигуры… существенно возрастало во время правлений Ивана Грозного, Петра I и Сталина” (с. 510).
26) Оставлю в стороне рассмотрение политико-экономических мотивов этого стремления. Понятно, что для многих, входящих в исторический истеблишмент, сложившийся в прежние годы, открытость несет с собой угрозу не только их научному авторитету.
28) В качестве редкого исключения укажу на недавнюю содержательную статью: Александров Д. Места знания: институциональные перемены в российском производстве гуманитарных наук // Новое литературное обозрение. 2006. № 77.
Большинство мемориальных центров обустроены с недавнего времени для приема туристов. 80% из них были открыты после 1980 г. и сразу приобрели популярность. Согласно результатам совместного исследования, проведенного Агентством по развитию туризма во Франции Atout France и министерством обороны, в 2012 г. в этих комплексах побывало порядка 6,2 млн человек, 45% из которых были иностранцами. 70% зарубежных гостей приезжают из Великобритании (17%), Германии (16,5%), Бельгии (15,5%), Голландии (13,2%) и США (8,1%). Любителей истории особенно привлекают 4 географические зоны Франции: северо-восток (24%), северо-запад (24%), Иль-де-Франс (18%) и север (15%).
Резюме
Места памяти во франции
Чужой компьютер
Виталий Алферов
перейти к странице
Виталий Алферов запись закреплена
Витки Мемориализации
Подлинная классика - это книги, на которые вам из раза в раз становится все более стыдно ссылаться, но на то она и классика, чтобы помнить о ней и при случае возводить "благородные генеалогии". Морис Хальбвакс, Пьер Нора, Эрик Хобсбаум, Ян и Алейда Ассман, Йосеф Йерушалми, Патрик Хаттон и Дэвид Лоуэнталь - что может быть лучше в этот или другой вечер, когда сердце бьется чаще и штудии меморий зовут в долгий путь постижения, как люди помнили и забывали свое прошлое? Эти книги - воистину путеводные звезды в мире исследований коллективной и культурной памяти. Они не сделают вас счастливее, но точно составят фундамент для дальнейшего погружения в тему.
Морис Хальбвакс, "Социальные рамки памяти"
Пьер Нора, "Места памяти. Франция-память"
Ян Ассман, "Культурная память. Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности"
Алейда Ассман, "Длинная тень прошлого. Мемориальная культура и историческая политика"
Йосеф Йерушалми, "Захор. Еврейская история и еврейская память" (главы)
Патрик Хаттон, "История как искусство памяти"
Дэвид Лоуэнталь, "Прошлое - чужая страна"
«Мемориальное место»
Уже в 1978 г. в своей статье на « коллективной памяти » в энциклопедии La Nouvelle Histoire , Пьер Нора отметил , что «история отныне написано под давлением коллективной памяти» , которые стремятся «компенсировать историческую выкорчевывание социального. и беспокойство о будущем, продвигая прошлое, которое до сих пор не воспринималось как таковое » .
По словам Пьера Нора , «место памяти во всех смыслах этого слова идет от самого материального и конкретного объекта, возможно, географически расположенного, до самого абстрактного и интеллектуально сконструированного объекта» . Следовательно, это может быть памятник , важное лицо, музей , архив , а также символ , девиз , событие или учреждение .
«Объект , - объясняет Пьер Нора, - становится местом памяти, когда он избегает забвения, например, с установкой памятных табличек, и когда сообщество реинвестирует его своим аффектом и своими эмоциями » . В отличие от генеалогии, которая по существу вкладывает в историю и происхождение семей, ограничиваясь личной историей или историей людей, между которыми существует связь, места памяти относятся к коллективной истории. Через них мы можем обращаться к учреждениям, общинам и их организациям, крупным государственным органам , религиозным общинам .
Тома Памятных мест составляют важную справочную информацию по истории культуры Франции. Они были переведены на английский язык и опубликованы выборочно (около трети статей были переизданы) газетами Чикагского университета в период с 2001 по 2009 год под заголовком Rethinking France . Эти вопросы будут рассмотрены в Германии, Италии, Нидерландах, Люксембурге, Квебеке и России.
В 1987 году, когда была опубликована только часть томов, историк Генри Руссо сожалеет об отсутствии «рабочего определения коллективной памяти» и спрашивает, «что оправдывает здесь« одноразовый »выбор различных изученных мест» .
Читайте также: